Из дома

— А вы знаете кого-нибудь, кто перешел границу, что-нибудь известно о них?

Она не поняла и продолжала:

— На лодке можно переплыть залив в одну ночь и попасть в Швецию. Многие так уплыли.

Я начала думать, как это мы, десять человек, на лодке, а вдруг буря? А может быть, моя мама все же жива, тогда что с ней будет, когда она выйдет из тюрьмы?

А хозяйка продолжала:

— Говорят, американцы приплывут на пароходах освободить нас.

Я спросила у нее:

— Вы думаете, снова будет война?

Ребенок заплакал, она взяла его на руки, села на скамеечку, дала ему грудь и начала собирать ягоды одной рукой.

Хозяйка поднялась, уложила заснувшего ребенка обратно в корзину, переставила свою скамейку, я посмотрела на ее крупное, порозовевшее на солнце лицо: вверх по шее быстро бежал маленький коричневый муравей. На ее щеке он заковылял по белым блестящим волосинкам, как по стерне, добрался до виска и скрылся в густых зарослях волос. Я опять спросила:

— А что-нибудь известно о тех, кто море переплыл на лодках?

— Многие из них в Швеции, — ответила она.

* * *

На следующий день меня поставили наверх на молотилку, дали треугольный острый нож, научили разрезать снопы, предупредили, что этим ножом можно легко порезаться — работать придется быстро — возы со снопами не могут простаивать.

Я начала — получалось быстро. Но вдруг задела ножом чуть выше колена, теплая струйка побежала по ноге. Я смахнула, рука оказалась в липкой крови. Чтоб не заметили, я повернулась другим боком — работать наверху интересно, к тому же пыль от молотилки сюда не залетает. Но скоро я задела ножом по пальцу, кожа повисла, была видна белая кость, хлынула кровь. Ройне подавал снопы и закричал, чтобы я быстрее слезла с машины. Молотилку остановили, меня провели в дом, перевязали палец, про ранку на ноге я не сказала, было стыдно. Потом меня поставили работать в очень противное место — собирать солому и колосья, которые вылетали из носа молотилки вместе с тучей мякины и пыли, сильно першило в горле. Но этой работы хватило только на два дня.

Ночью из леса пришел хозяин, скосил на косилке пшеницу.

С утра мы, женщины, пошли вязать снопы, а вечером хозяйка натопила баню, после бани пили чай с пирогом вместе с хозяином и хозяйкой. Оказалось, что я быстрее всех научилась понимать по-эстонски — когда говорил хозяин, я или старшая тетя переводили на финский. Хозяин говорил, что так не может долго продолжаться и что поднимутся народы, которые захвачены русскими, и придет американский белый пароход, будто они уже готовят десант. А когда мы пришли к себе, тетя рассказала про это дедушке, он раскашлялся от смеха и с трудом проговорил:

— Перебьют их, как слепых котят. Партизаны мне нашлись, с советской властью захотели познакомиться… Сибири не увидят, не только что своего белого парохода…

Здесь, в Эстонии, на него почему-то не шикали.

Дядя Антти нашел работу у лесника. Тети тоже решили переехать с дядей. Они узнали, что здесь требуются учителя русского языка, и они найдут работу в школе.

Хозяйка дала нам лошадь, и мы переехали в маленький дом, который стоял на берегу небольшой речушки. Меня оставляли дома варить обеды, бабушка еще не собрала урожай в Никольском и жила там. На меня оставляли Женю и Тойни. Я укладывала Тойни спать и с Женей отправлялась с топором на добычу дров. Рубить разрешалось только сухие ветки и сучки, но на земле не было никаких сучков.

* * *

Уже несколько вечеров, как только мои приходили с работы, я брала сумку со сложенными в нее пуговицами, булавками, иголками и резинкой, садилась на велосипед и ехала на ближайшие хутора менять эти вещи на продукты. Я научилась говорить по-эстонски: меня впускали, мои товары оказались ходовыми. Но однажды меня приняли за русскую и спустили собаку, я успела вскочить на седло, дорога была твердая, утрамбованная, я быстро разогнала велосипед — громадная, с оскаленной пастью собака долго гналась за мной…

В воскресенье я решила поехать подальше от дома. Дядя Антти объяснил мне, как добраться до большого шоссе. Я просто решила ехать, пока не надоест, а потом свернуть на какую-нибудь маленькую дорогу. С вечера я сложила все, что мне дали обе тети Айно.

Утром меня рано разбудила младшая тетя. Я позавтракала и вышла на улицу. Трава в тени была седой от росы, на ней от моих босых ног оставались следы. Я вытащила велосипед и вышла на дорогу, закинула ногу через раму, уселась на седло и изо всех сил начала крутить педали. Шины приятно шумели. Я начала оглядываться по сторонам, искать развилку: гадать, куда лучше свернуть.

Я не знала точно, как долго ехала после развилки, наконец увидела вдали на горке большой хутор, окруженный высокими темными елями. Я решила: наверное, там уже проснулись. Возле елей, окружавших усадьбу в три ряда, была построена из камней, собранных с полей, изгородь, которая местами заросла бархатистым темно-зеленым мхом. Камней было здесь тысячи. Наверное, много десятков лет люди таскали эти камни с поля. Внутри за оградой стояло несколько построек. Я остановилась возле елей, прислонила велосипед к камням изгороди, посмотрела назад, услышала пение жаворонка, который черной точкой дрожал и заливался в голубом небе.

В доме кто-то играл на рояле. наверное, псалмы играют — сегодня воскресенье, эстонцы тоже лютеране. Я постояла, послушала: пения не было, и вообще играли что-то другое. Я решила войти и попросить попить, так легче будет спросить, как у них насчет резинки для трусов и всяких там булавок и пуговиц. Я шла к дому и, как всегда, думала: вот бы там в доме оказались разговорчивые и любопытные люди. Я бы только отвечала на их вопросы. Озираясь, медленно я подошла к крыльцу. Страшно, если собака на улице: она может успеть напасть. А если она в доме, то хозяева выставят ее на улицу, а меня оставят в помещении, чтобы услышать, зачем я пришла. Но лучше бы ее вообще не было, потому что после собачьего лая люди долго не приходят в себя. Им будет казаться, будто это я устроила весь шум и крик, и они будут сердиться на меня и неохотно разговаривать.

Я постучалась, никто не отвечал, я толкнула тяжелую дверь и вошла в большую кухню. Пожилая женщина в очках сидела с книгой возле окна. Я попросила попить. Она наклонила голову, поверх очков посмотрела на меня, потом медленно поднялась со своего места, достала из стенного шкафа белую эмалированную кружку, налила воды из крана и протянула мне. Пока я пила, женщина стояла возле меня и молча ждала. Она, наверное, пыталась отгадать, откуда я взялась — не воду же пить я приехала на ее хутор. Я поблагодарила ее и отдала кружку. Ужасно хотелось сказать: «Head aega» ^[40] и уйти.

Я переложила в другую руку сумку, как бы действительно собираясь уходить. Женщина ждала, казалось, она очень хотела, чтобы я скорее удалилась, чтобы она могла спокойно читать дальше. Музыка в соседней комнате затихла. Распахнулась дверь, вошла девушка с пышными рыжими волосами в голубом длинном халате. Наверное, она хотела что-то сказать женщине, но остановилась около меня с полураскрытым ртом. Я почувствовала, будто у меня вспухают уши — я вся краснею. Я заставила себя проговорить фразу:

— Я пришла менять мелкие вещи на продукты… — Голос мой показался чужим и слишком громким.

Она попросила:

— Покажите, что у вас?

Я раскрыла сумку.

Она обратилась к женщине, которая снова уселась с книжечкой к окну.

— Нам что-нибудь из этого нужно?

— Да нет, ты же знаешь, нам ничего не нужно, — безразличным голосом ответила она.

Но девушка наклонилась над моей сумкой, вынула катушку белых толстых ниток, поинтересовалась, сколько она стоит. Я промямлила:

— Сколько дадите.

Она спросила, что бы я хотела. Я ответила, что лучше всего бы немного хлеба.

— Вы что, финка?

Я кивнула, а потом спросила: