Люди Церкви, которых я знал

Эта история понравилась сопровождавшим меня священнику и учителю, последний даже подумал о том, чтобы предложить её детям как пример неблагодарности.

Я замолчал и, растянувшись на траве, любовался орлами. Свои гнёзда они свили на скалах и постоянно взлетали так высоко в небо, что невооружённым глазом их едва можно было разглядеть. Я дивился им, но никаких чётких мыслей у меня не появлялось. Так бывает и по отношению к человеку высокого духа: ему легко удивляться, но трудно описывать. О нём мало что можно сказать. Он поднимается настолько высоко, что для того, чтобы рассмотреть его, нужно самому оказаться на той же высоте.

Как-то в Кавсокаливском скиту^[174] одного старца посетили врач и иеромонах-святогорец.

– Отче, сколько лет ты живёшь в скиту?

– Шестьдесят пять.

– Здесь бывали хорошие отцы?

– Все здесь были более чем хорошие.

И опять тот же вопрос:

– Чем же они были хороши?

Гости искали добродетелей, отличавших отцов древности, чтобы получить пользу, как сами нам потом сказали. Старец понял, что они имели в виду, и ответил чисто вымытому иеромонаху:

– Они все не мылись.

Вот вам, высокие гости, добродетель, невыносимая для нашего времени.

О великих трудно как писать, так и читать. На них можно только смотреть. Такой была и монахиня Агафия из Афин. Морской ёж, это небольшое существо, почуяв шторм, не показывает ни глаз, ни рта, но собирает себе на спину водоросли, камешки и песок, чтобы его не унесло волнами. Так и маленькая Агафия собирала на спину своего ума предания и слова святых мужей, благодаря чему она осталась непоколебимой во время штормов в её киновии. Всё вокруг могло рушиться, монастырь мог гореть, подожжённый горящими стрелами искусителя, – она всё равно оставалась спокойной.

– Скажи, сестра, ты испугаешься, если тебе закричат: «Мы горим»?

– Нет, Григорий, нисколько. Если огонь доберётся даже до моей рясы, я и тогда останусь спокойной.

Она всегда была мирной, так как была праведной. Если какая-то из сестёр смущала монастырь и при этом была уверена в своей правоте, то её могли осуждать все, только не Агафия. Она была человеком подлинной праведности и душевного мира. Поэтому, хотя природа и обделила её телесной красотой, но лицо у неё буквально сияло из-под чёрного платка. Выражение её лица было лучезарным, а взгляд видел ложь в душе обманщицы, словно в открытой книге. В таком случае она говорила прямо: «Сестра, ты солгала старцу».

Она могла сказать это даже старшим сёстрам.

– Григорий, эта сестра просто замечательная, но мы всё равно не должны обманывать старца и играть на его чувствах.

Как-то раз, поднимаясь на башню по ступенькам, Агафия оступилась, упала и сломала ногу. Все её жалели и сокрушались, но сама она оставалась спокойной:

– Если «всякое преступление и непослушание получало праведное воздаяние, то как мы избежим его, вознерадев о толиком спасении?»^[175]

Впрочем, этим видимым вершинам святости предшествовало понуждение себя к послушанию вплоть до истощения последних сил слабого тела. Она была портнихой. Несмотря на сильную боль, причиняемую ей болезнью, она должна была шить всё необходимое для монастыря.

– Сестра, ты вся дрожишь, может, тебе лучше лечь?

– Нет, Григорий. Монашество есть понуждение своей природы. На вечер назначен постриг одной из сестёр, и к этому времени должна быть готова её ряса.

– Да ведь так ты себя загубишь!

– Понуждением и усталостью, брат, погуби свой покой, чтобы в тебе проснулись добродетели.

Когда на празднике святого Нектария она, будучи больной, сидела за столом, её стало трясти из-за того, что начался приступ. Она попросила меня:

– Когда трапеза закончится, пойди впереди и прикрой меня, чтобы старец не увидел.

– Тебе лучше прямо сейчас пойти и лечь.

– Нет, брат. Мы не должны доставлять беспокойство старцу ни телесными, ни душевными страданиями. Непрестанное понуждение себя, дорогой мой брат, – вот что отличает монахов.

Другим её подвигом было нестяжание. Не думаю, что у неё в келье было что-то такое, чего пожелала бы себе другая сестра. В своём кармане она носила лишь простой платок. С первых своих дней в монастыре она работала портнихой. Помимо монашеской одежды она шила и мирскую, чтобы этим что-то зарабатывать для своего бедного монастыря. Впрочем, когда в 1968 году я дал ей денег, чтобы она съездила к своему брату в Афины, то она их не узнала.

– Послушай, брат, я не разбираюсь в деньгах. С тех пор как я поступила в монастырь, сразу после оккупации, я их в руках не держала. Объясни-ка мне, где тут что, чтобы потом не возникло трудностей.

Быть может, моё сравнение её с орлом, парящим в высоте, покажется кому-то натяжкой, но его делал ещё учитель монашества – преподобный Иоанн Лествичник: «Нестяжательный монах подобен парящему орлу». Эта добродетель – одна из тех, которые легче всего приобретаются именно в киновии.

Один пустынник говорил мне: «Представь, отче, что я внезапно умру, а в моей келье найдут деньги. Какой это будет позор для монаха! Да избавит меня от этого Господь!»

В первые десятилетия после возникновения монашества для монаха считалось предосудительным иметь в своей келье светильник и есть из миски воду с солью: она считалась супом. А теперь… для братии настоящее горе, если на трапезе не будет сладостей, а также двойных или даже тройных порций еды. Мобильные телефоны и радиоприемники у монахов – характерная черта нашего времени, а всё остальное уже никому не нужно…

Ещё Агафия отличалась скромностью, этой царицей добродетелей. Она могла находиться рядом с высоким гостем монастыря и прислуживать ему, не извлекая из этого для себя никакой выгоды. Бывало, что старец вечерами, прежде чем лечь спать, рассказывал мне о неприятных происшествиях дня. Даже ему, духовно великому человеку, хотелось иногда на кого-то опереться посреди волн бушующего житейского моря. Но об Агафию эти волны разбивались, и даже брызги от них не попадали на старца. Она ничего плохого никому не пересказывала, чтобы никого не смущать. О неё всё разбивалось и пропадало, как в бездонной пучине.

Она с любовью служила больным и обессилевшим от старости, как мать, которая знает, что нужно её ребёнку, хотя тот ещё не умеет говорить. Его движения и выражение глаз для матери понятнее слов. Агафия была незаменимой не только для старца, но и для всего монастыря. Она умела незаметно смягчать сердца людей. Для всех её слова были подобны прохладной ночной росе в жаркое лето.

Она так прислуживала в храме, что лица её не было видно. Можно было различить лишь её маленькую руку и тихую поступь. Она никогда не нервничала, никогда не кричала, была быстрой, но не спешила. Её живую речь всегда приятно было слушать, хоть в ней не было ни шуток, ни пересказов последних новостей. Когда нас угощали, то она сидела с такой детской простотой, что украшала собой стол. Мы думали: «Как среди нас оказалось это милое дитя?» Это были прекрасные минуты, отрывавшие нас от всего земного. Мы видели, как высоко летал этот орёл, и сами наполнялись небесными мыслями.

Она умела праздновать Рождество и Пасху по-настоящему: лицо ее становилось красивее и светлее, чем в другие дни года. К сожалению, многие мужчины и женщины в эти великие и святые дни начинают сводить старые счёты и этим сами себя лишают покоя и радости праздника.

Часто она просила меня быть посредником, чтобы сообщить старцу о пожеланиях сестёр, и с улыбкой говорила: «И от нас, мух, бывает беспокойство».

В киновии у одной сестры спросили, какими ей кажутся сёстры монастыря Благовещения.

– Все они хорошие и замечательные, но лучше всех Агафия.

Старец пообещал ей: «Если я обрету дерзновение пред Богом, то тебя позову к себе первой».

Так и случилось. По настоянию игуменьи она начала собираться в Афины, чтобы показаться врачам. Но, чувствуя близость своей кончины, делала это очень медленно, чтобы успеть не в Афины, а на небо.