Черная метка (СИ)

- Сынок, соколик, куда ты?! Разворачивайся. Что за напасть такая!

- Картошку я свезу на склад. А тебя следовало бы сдать в полицию. Вот куда!

- Что ты, сынок? Очумел? Да что убудет с мешка, что ли. Пожалей ты меня старую.

- Ты можешь говорить что угодно. Мне все равно, что ты скажешь. Я знаю: главное - справедливость. И никогда не лгать.

- Ну, чего ради ты взялся мне пособить. Шел бы своей дорогой.

- Дорога у всех одна. Идти по ней надо вместе - иначе будет катастрофа!

- Какая корова? Я ничего не знаю. Я-то причем тут. Да за что мне на старости, да и всегда, всегда горе такое. Почему одни несчастья у меня да труд каторжный, всю-то жизнь маюсь. Ты знаешь, что пенсии у меня только-толечки на квартплату и хватило бы, ежели не субсидии. Ихнею субсидию, чтобы получить - сто раз вспотеть придется, в ножки не одному покланяться. Все мои сбережения сгорели в одночасье - заграбастал рыжий чуб с уральским пельменем, с кого спрашивать? Малая моя заначка - уйдет сразу, как заболею по-праски. Ты бы посмотрел как в мои годы робили, и не платили ничего. Нас баб на лесоповал гоняли. Окопы рыли в полный рост. Мужика у меня убили, брата в лагерях сгноили, из избы моей выгнали новые бары-бояре, землюшку кормилицу отобрали, чтобы хоромы свои барские построить. Козу милую продать пришлось. Скажи, где твоя справедливость? Эх, что говорить, что говорить...

Тут старушка села на снег и заревела навзрыд как малый ребенок, размазывая ссохшимися ладонями слезы по лицу, причитая и жалуясь на своё неприкаянное сиротство, на раздавленные каторжным трудом годы жизни, на своё вековечное несчастье, горе и обиду. Слова тонули в горьких всхлипываниях.

Невыносимо острая жалость к плачущей сгорбленной бабушке невольно охватила юношу. Он скорее подошел к ней, взял за руку и попросил:

- Не плачь. Ну, пожалуйста, не плачь. Будь по-твоему: отвезу я картошку тебе. Отвезу, честное слово. Пойдем же. Хрен тут разберёшься с вами со всеми.

Сказав это, юноша несколько пал духом: тогда и он получается вор, соучастник хищения. Каковы бы не были его размеры - это мерзко, гадко, это падение. В чем же честь? "Во имя чего поступить? - мрачно соображал юноша. - Во имя некоей правды, справедливости? Но где она и в чем? Я был убежден: совесть, честь - это важно. Прежде всего совесть! прежде всего честь! Что в совести суть гения человеческого существования, его происхождения и развитие. Отступать от своей главной сути - значит отступать от данного Богом и равнозначно природой предначертанного. О, жизнь! Как могут быть запутаны твои дороги! Какое мучение может быть жить! Боюсь разувериться в главной идее. Иначе останется - тихо умереть, сгнить заживо. Всегда умирают, когда уходит вера, за ней покидают силы. Мне кажется, я близок к этой черте. Дело, безусловно, не в картошке. Но бывает последняя капля, что переполняет чашу. Считается шизой, своею волей навсегда остановить сердце. А не шиза ли жить и знать, что в тебе умерло всечеловеческое я, угасла божественная искра. Зачем пустая надежда, сопровождающаяся до гробовой доски...Что, если здесь существенен и второй момент: часто бывает и так, что для понимания исключительно важного надлежит испытать смертельный ужас, почувствовать дыхание могилы. Если я возьму в руки пистолет и поиграю им, со взведенным курком, у виска - похожу мгновения по шаткой дощечке над пропастью царства Аида. Пойму ли я еще что-нибудь? В тот момент, когда уже готов буду спустить курок - вдруг отложу выстрел, скажем до утра. Утром погляжу: не дрогнет ли рука по-настоящему нажать на курок. Возможно, вместо былой решимости самоустраниться придет некое философское понимание какой-то истины. Я обрету вновь равновесие и перспективу".

- Бабушка, - произнес юноша. - Раз я дал слово, я сделаю, что обещал. Тебя же попрошу сделать одно одолжение. Скажи сначала, не завалялся ли где у тебя пистолет?

- Чего, чего? Пистолет!? ...Откуда у меня и зачем тебе?

- Я, пожалуй, перемещусь в другую реальность: схожу в гости к Богу, или к дьяволу - к кому попаду. Мне многое здесь противно и гадко. Я, как ни прилаживайся, чужой всему. Еще, знаешь ли ты, что когда что-то не сделал, но должен или обязан был сделать, уже падший, уже подлец и вор. И все это копится подобно катящемуся снежному кому. Из мелочей, якобы незначащих, скапливается лавина едкой мути, которая сама отравится и погубит твое естество. Во времена былые, частично и ныне, делом чести считалось смыть позор несостоявшейся жизни, конкретных её обстоятельств, ставящих человека на колени, с помощью пули, отправленной в собственный висок.

- Эх, сынок! Жизнь тебя еще не таким навозом накормит! - качая головой, с укоризной сказала старушка.

- Замолчи, бабуля. Я не хочу приспосабливаться. Да и скоро приспосабливаться будет невозможно: мутации не поспеют за изменением окружающего. На вас уже направлен пистолет, собранный из вашего невежества, сиюминутности, кичливости, самообожания, нескончаемых речей, обдуривающих и усыпляющих истину, рвачества, хамства и прочее. Достаточно еще жирной дурости, которая грузно ляжет на курок - последний выстрел будет неумолим. В какой форме он будет? Всемирный мор от новой чумы, голод, война, глобальный взрыв... Тебе не понять, бабуля, что именно так взыскательно следует жить; не мириться со злом и иже с ним - уничтожать не взирая на лица. Именно так только и можно что-то улучшить реально... Что ты молчишь, бабушка? Еще раз спрашиваю, есть ли у тебя пистолет или нет?

- Есть! - Схитрила старуха.

- Не может быть! - Юноша остановился, посмотрев в упор на невольную свидетельницу его душевной распри. - Откуда?

- От батьки моего остался. Он вишь, в гражданскую Колчака громил, или с Колчаком кого-то громил: запамятовала. Тогда знаешь было такое: сегодня красные придут, завтра белые... Потом время было смутное, что никак нельзя без оружия: то комиссары прискачут, то бандиты наведаются. Вот он приберег пистолет, аккуратный ладненький пистолетик, в деле проверенный.

- Врешь ты! Не верю.

- Вот те крест! - Она перекрестилась. - Однако, особливо не разбираюсь, пистолет ли то? - (она ещё раз перекрестилась, шевельнув губами) - Думается мне, что пистолет. Придешь и сам увидишь

- Может быть, у тебя и пулемет есть?

- Пулемета не было. А вот винтовка-трехлинейка была. Я её на две машины дров выменяла, совсем недавно, когда ещё в избе жила; охотник выклянчил винтовку. Вобче-то был, вспоминается, пулемет - Максимкой отчего-то звали. Как начнет палить: тра-та-та-та - умрешь со страху. Потом начальнички в кожаных тужурках по-доброму пулемет забрали. Остальную мелочевку батяня утаил.

- Ну и ну! Какой системы пистолет?

- Не пойму о чем ты?

- Пистолет - общее название, есть точнее: маузер, браунинг, револьвер, кольт, вальтер, наган...

- А!... Вон о чем ты! Как будто слыхивала я такие словечки. А вот какая ситсема моего пистоля запамятовала, прости уж старую. Но ситсема хорошая у пистолетика: самая, что ни на есть убийственная, бьёт прямо в лоб без промаха и осечки.

- Даже так! Самонаводящееся? Тьфу, ты! Шутки в сторону. Значит, договорились: картошку заношу в квартиру тебе, и ты даёшь мне пистолет. Кстати, пули-то есть у тебя?

- Есть! Как же им не быть. Этого добра целая коробка.

- Какой калибр?

- Что, что? Опять я тебя не понимаю.

- Размер какой пули?

- О! Размер подходящий: такую дыру, соколик, в башке сделает, что не зашьешь и не заткнешь, все мозги разом вылетают вон.

- К твоему пистолету эти пули подходят?

- Обижаешь сынок. Есественно подходят!

- Пуль-то много. Впрочем, много и не надо.

"Жизнь! - воскликнул в душе юноша. - Возможно, скоро придется прощаться,... Возможно и нет. Я всё ещё не знаю. Грустно уходить из этого мира, не изведав любви прекрасной, любимой и любящей женщины, не испытав себя мужем и отцом, не снискав воинской доблести, не возвысив себя храбростью и отвагой, не узнав восторга победы и горечи поражения. Проклятый вечер! Не знаю, способна ли пуля умиротворить, утишить мучения. Подозрительна сама старуха: пистолет с гражданской войны, хранимый для чего то. Невероятно! Да, верно, и заржавел пистоль этот. Столько лет лежал без дела. А ну спрошу".