Сказ о Черном Чапае (СИ)

Жуткие удары эхом отдавались в каждой жиле его тела все сильнее, все громче, все ближе... И тишина, ни звука... Только сердце неустанным молотом бьет в грудь. Ты один, ты и пустота. Но отнимешь руки от лица, распахнешь очи и в один миг пустоту зальют, брызнув искрами мириады осколков, из которых сложится зеркало бытия.

Чапай поднял голову вокруг гарцевали три всадника, красуясь удалью и силой своей. Один из них вытянул левую руку в двухслойной кожаной перчатке с вшитым кольцом и кисточкой. Большой черный ворон, которого кляча назвала Гаганой плавно опустился и сел ему на руку. Холеный рысак белой масти еще разгоряченный буйством скачки грыз удила и ерзал под седоком, крутился бахвалясь богатой упряжью.

Наездник держался в седле с показным ухарством, его длиннополый бархатный кафтан блистал золотым позументом оторочки и жемчугами стоячего воротника-козыря. Сам он был невысок, широкоплеч и коренаст, острижен по-казацки в кружок, черная с проседью борода скрывала лукавую улыбку. На боку в портупее болтался персидский шамшир -- сильно изогнутый клинок дамасской стали, а из-за шелкового кушака торчала ореховая рукоять кремневого пистолета.

- Почто перед государем верхом, лапотник?! А ну спешься да поклонись, - гаркнул другой всадник в становом атласном кафтане на огненно-рыжем жеребце.

Для убедительности всадник махнул длинной тяжелой саблей с серебряной насечкой, именовавшаяся у османов клычем. Могучее богатырское сложение его и свирепый взгляд заставляли, поди, робеть любого витязя сошедшимся с ним в сече.

- Непривычен я гнуться, - зло сказал Чапай.

- Вона как - непривычен! Зато государю-амператору дерзить привычен?! - со смехом спросил третий всадник, осаживая своего коня.

Вырванные ноздри, бегающие глазки, густая всклокоченная борода, рябое испитое в красноватых пятнах лицо выдавали в нем первостатейного выжигу и пьяницу. Наряжен он был до нелепости щегольски в объяринную ферязь со свисавшими до самой земли рукавами, на голове башней торчала высоченная соболья шапка с кистями. Словно желая стряхнуть, не под стать скоморошьего вида седока, вороной скакун карачаевской породы юлил и брыкался под ним.

- Будя лаять-то, аки псы на цепи! - прикрикнул, сидящий на белом рысаке. Ворон у него на руке заерепенился, затрепыхался, клацая железными крыльями да медными когтями. - Не ведает здешнего уставу, вот и не по чину встречает.

- Свой устав и чины мы не для того отменяли, шоб чужие перенимать, - вызывающе сказал Чапай.

- Во какой кочеток выискался - кукарекает аж не унять. Да в уме ли ты сиволапый перед кем гонор свой показываешь?!

Всадник в ферязи говорил теперь с придыханием без зубоскальства, с важным видом привстав на стременах. Даже конь его уже стоял спокоен, учуяв торжественность момента.

- Ведь сам царь Тартарии Великой, каган степной Руси зауральской, государь-амператор Петр Федорыч честью тебя удостоил, - отчеканил он. - Ну а я-то сам буду полковник Афонька Хлопуша, а вон тот на рыжаке -- граф Ивашка Зарубин по прозвищу Чика.

- Да уж дремучие тута края! - не затихал Чапай. - Графьев да царев у вас еще не перевели. Не добралась, стало быть, сюда мировая революция.

- Опять огрызаться удумал? А не поучить-ка тебя уму-разуму?!

Чика, перестав играть клычем, изготовился рубануть с плеча. Хлопуша из ножен с лязгом выхватил палаш.

- Цыц! Ополоумели совсем?! Назад, стервецы! - Взревел Петр Федорович. - Из нашенских он, из голытьбы.

Хлопуша разочарованно убрал палаш в ножны, Чика не хотя одернул своего жеребца, сплюнув под копыта чапаевской кляче.

- Не спроста Гагана на тебя указала, - царь смерил Чапая пристальным взглядом, - ибо наступает день гнева Его. Когда кожа раба не в силах будет терпеть плети хозяина, когда господин ограбивший слугу будет есть на золоте и отрыгивать жемчугом, тогда призовет Он Четверых, дабы выжечь скверну пламенем праведным!

- К чему же вам я? - поинтересовался Чапай. - Соображают-то на троих.

- Ты не глумись, - ответил Петр Федорович. - Послана птица Гагана отыскать четвертого, чье ремесло смерть. Сойдется он с другими всадниками, имена которых Праведность, Война и Голод дабы вместе умерщвлять род людской мечом и голодом, мором и зверями земными.

- А што и возьмем его в нашу ватагу! - балагурил Хлопуша. - Вона у него и лошадка имеется бледная да костлявая как сама смерть.

- Чудно-о, - протянул Чапай. - Ну я анкиному китайчонку всыплю за его травку лечебную! Сон не сон, вроде взаправду, но такой ахинеи слушать не доводилось. Вороны какие-то огромные, клячи говорящие -- где такое видано, а все перед глазами.

- Ишь ты до сих пор не верит, - злился Чика. - Да гутарют тебе, дурню, час последний близится, обнажи с нами саблю на несправедливость, на грех! Не хужей нашего ведаешь, каково под барской пятой. Иль горя мало мыкал, нищеты не изведал? А што до титулов наших, то для людишек глупых выдумано, ибо не за кем не идут людишки-то, окромя как за батюшкой-царем да его воеводами.

- На той-то сторонке, - Хлопуша указал на другой берег, который снова укутался в одеяло из тумана, - сбираются несметные полчища из четырех углов земли. Вздумали, ироды, оборонить шкуру свою, дабы упиваться и дальше грехом безнаказанно, а черный люд навеки заковать в оковы железные, дабы служил он им как и встарь.

- В том-то войске всё бояре да дворяне, бока жирные, рожи розовые ждут нас дожидаются, - вторил Чика.

- Ха! Диспозиция знакома. Классовый враг значит бесчинствует?! - обрадовался Чапай. - К ногтю его! Выводи Петр Федорыч дивизию или шо там имеется, форсируем сходу речушку и покамест буржуи очухаются вломим им по первое число!

- Только учти, товарищ начдив, - вдруг заговорила давно молчавшая кляча, - что от той войны всему миру конец, в огне праведного гнева сгорит и сорняк и добрый плод. Таков уж Его замысел: поле новыми чистыми семенами засеять, а перед тем поле расчистить требуется.

- Дык ведь, кады лес рубят щепа летит. Што ж таперича жалеть их? Нас опять на дыбу да на кол, а им хоромы белокаменные, где сундуки от серебра ломятся, так что ли?! - презрительно сказал Чика, зрачки его налились кровью, кулак сжимавший рукоять клыча побелел от натуги.

- Не ершись, Ивашка, - спокойным тоном произнес царь, - за справедливость ведь стоим. Пущай своим умом разумеет, душой выбирает! Иль погубить человечье стадо в последней сече все без остатку -- и правого, и виноватого, дабы землю от греха напрочь очистить, иль оставить по-старому -- жить как жили без воли, без справедливости, без правды.

Чапай слез с клячи, разулся и не спеша побрел к реке, наклонившись зачерпнул пригоршней воду ополоснуть лицо. Река обдала прохладой, набегавшая волна остужала уставшие натруженные ноги. Застывшая гладь речного зеркала изредка морщилась легкой рябью. Приплюснутая сверху крышкой неба и зажатая в тисках берегов река, казалось, приостановила бег, зачарованная собственной недвижимостью.

Вспомнилась Чапаю сказка о белом старце, поведанная каким-то кержаком, который в свою очередь слышал ее от других старообрядцев -- бегунов. Сказывали они будто в конце года угасающего, когда время спотыкается и мир столбенеет у края пропасти, зиянием пустоты привороженный, является старик как лунь седой с заплечной котомочкой. Забирается он на гору-то, да на высокую, что зовется Алатырь-камнем и усевшись под злато дерево до неба достающее, котомочку развязывает. Достает он порошочки да каменья цветов разных, дабы узор чудной выложить красы неписаной. Три дня и три ночи не ест, не спит старец спины не разгибает, а когда готова работа отходит поодаль и молитвою забывается. Столь прекрасен его узор -- образ мира божьего, что бездна из пропасти им любуется, его благолепием наполняется в свет обращается. Да ветер-озорник по крупинке от узору того отламывает, так и времени ход заново начинается.

Мерещилось Чапаю, будто и он заглянул за кромку мира. Перед бездонной пучиной окоченело соляным столпом бытие -- и степь, и небо, и река и вся юдоль земная. Увядшей степной мертвечиной впилась пустота в оцепенелый мир, таща за собой в бездну. Каждой жилкой Чапай ощущал гибнущий, заиндевевший бездвижьем мир. Вдруг ненасытная жажда стянула сухотой горло, прожгла до мозга костей. Чапай вошел в обнявшую девичьей ласкою реку, ступая по склизким холодным камням. Допьяна опоила река белой живой водой, заливая с верхом жажду. Он кое-как оттолкнувшись от илистого вязкого дна, поплыл будто полетел, расправив руки-крылья. Вода качала его на себе как в детстве младенца качает заботливая мать, усыпляя растревоженную за день душу.