Большой треугольник! или За поребриком реальности! Книга первая

Я несколько раз перечитал обвинение и лёг спать. А по всей стране в вечерних новостях катились пресс-конференции о моей виновности такого масштаба (!), что дело об убийстве Гонгадзе, освещаемое некоторыми СМИ, казалось маленьким и неважным. И даже сбавляющим обороты.

На место Тараса третьим в камере разместили Сашу. А вскоре Дедковскому пришла из большой камеры записка, что Саша — порядочный и добросовестный арестант, сам для себя зарабатывающий сигареты и чай, занимаясь уборкой в камере и помогая по другим бытовым и хозяйственным вопросам. И Дедковский сразу же определил Сашу на должность, на которой он делал канатики, ремонтировал кипятильники и плитки, запаковывал пакованы-пакетики с парой пачек сигарет и ста граммами чая для обращавшихся к Славику из других камер. Саша был очень скромный человек — светловолосый, невысокого роста парень, всё время тихонько сидевший на наре и занимавшийся своими бытовыми вопросами. Единственное, что Саша попросил, так это пару сумок — заменить свои, старые и истрёпанные. С учётом доставляемых Олей передач запасных сумок в камере было достаточно. И Славик дал Саше несколько клетчатых баулов, на дно которых Саша положил свои вещи и поставил их под нару.

Саше было позволено самому брать сигареты — белые «Марлборо», — которые для себя у меня просил Дедковский и которые Оля вместе с плитками шоколада, присылаемого из Питера мамой, передавала через каналы Славика (официально в одной передаче было разрешено только тридцать пачек сигарет с вынутой из пачек фольгой и высыпанных навалом вперемешку с пачками в пакет, а шоколад вынимался из фольги и ломался на кубики). Саша следил за порядком, мог приготовить поесть, очень старался помочь и во всём быть полезным.

На следующее утро меня вывели к адвокату. Я рассказал Владимиру Тимофеевичу об ознакомлении меня в тот же день, 26 июня 2001 года (то есть вчера) спецчастью СИЗО с уведомлением прокуратуры г. Киева о прекращении следственных действий и предъявлении мне к ознакомлению материалов дела согласно ст. 218–220 УПК Украины. Владимир Тимофеевич сказал мне, что таким образом следствие, в частности глава следственной группы следователь Демидов, прерывая, возобновляя и снова прерывая на ознакомление следственные действия, искусственно продлевает мне санкцию содержания под стражей, одновременно лишая меня права давать показания — единственного права на защиту, предусмотренного законом для обвиняемого давать показания в обоснование собственной невиновности.

Меня снова стали один раз в неделю выводить на ознакомление. Я, в свою очередь, начал писать жалобы и заявления во все инстанции, начиная от прокурора, надзирающего за законностью при расследовании дела, и заканчивая Генеральной прокуратурой и Уполномоченным Верховной Рады Украины по правам человека о том, что следователь Демидов лишил меня права давать показания. А на имя самого следователя направлял заявления с просьбой допросить меня.

Со всех инстанций я получал только отписки. В даче показаний мне отказывалось. А материалы дела предоставлялись крайне редко, и снова затягивалась передача дела в суд.

Однажды утром меня также заказали на следственку на ознакомление, и я не нашёл свою рубашку. Шёлковую рубашку, которую намочил и повесил на ночь на натянутый в камере канатик. Утюги были запрещены, и каждый изобретал свои способы гладить вещи. Обычно гладили тромбоном — литровой кружкой, в которую наливали кипяток. У меня были шёлковые рубашки, потому что они отглаживались, высыхая, под собственным весом. Я точно помнил, что вечером повесил рубашку на канатик, однако её там не было. Её не было нигде: ни на быльцах кровати, ни за нарами. Я спросил Славика, но тот не видел. Саша ещё спал. В камеру начала открываться дверь. Я достал из сумки новую рубашку. Совсем новую — в упаковке. Правда, слегка подмятую на складках.

Когда я пришёл со следственки, Славик сидел на наре и сразу спросил меня, куда я положил телефон. Я сказал, что вчера вечером отдал телефон ему, Славику. А утром я не звонил. Саша ещё спал — он был из тех, кто вёл ночной образ жизни, которым жила бóльшая часть находившихся в тюрьме. Просыпался после обеда. Всю ночь бодрствовал, занимаясь своими или бытовыми делами, смотрел тихонько телевизор, а утром, после получения сахара, около шести часов ложился спать. Славик сказал, что точно помнит, как на ночь он положил телефон на сумку.

Раньше Славик носил телефон в кармане. А после появления кофеварки, по договорённости Славика, мы, как только открывалась дверь, клали телефон в воронку-бункер кофеварки, куда помещался бумажный фильтр и в него засыпался кофе. Когда использованный одноразовый бумажный фильтр с кофейной заваркой вытаскивали, телефон как раз туда помещался, и отводная воронка-бункер снова становилась на место. Там телефон не трогали. Кофеварка всегда была включена. А в стеклянной колбе с пластмассовой ручкой всегда был кофе для шмонщиков — тех, кто проводил обыск. Зарядное устройство было вклеено в телевизор. Проводки были подмотаны к 220 вольтам. И через расширенный на одно деление проём задней решётки воздушного охлаждения телевизора можно было подключить разъём шнура зарядки.

В воронке-бункере кофеварки телефона тоже не было. Славик разбудил Сашу и спросил у него, где телефон. Но тот грубо ответил, что не брал и что нечего лазить у него на наре, когда Славик полез к нему под подушку. Славик стал проводить обыск дальше. И нашёл под простынёй аккуратно сложенную мою рубашку, а под матрасом — телефон.

Я даже не был в недоумении — я просто ничего не понял. Славик же вытащил из-под Сашиной нары два баула и, несмотря на его протесты, начал выкладывать из них вещи. Саша находился с нами в камере уже больше месяца, и Славик выкладывал на нару блоки белого «Мальборо», аккуратно завёрнутые в футболки или по одной пачке в карманах поношенных рубашек, блоки шоколада по десять штук и по одной плитке, все пакетики с напитком «YUPI», что были в камере и которые я три раза заказывал у Оли, думая, что его выпивают. Там были почти всё мыло «Duru» из хозяйственной сумки, мочалки для посуды и вообще почти всё, что «плохо лежало» в камере и чем мы не пользовались. Это и пластмассовые баночки, лишние миски и деревянные ложки, мои шёлковые шорты и несколько новых футболок Дедковского. А на дне одной из сумок в кульке в одном из банных тапочек был припрятан фотоаппарат Дедковского.

Славик не обращал внимания на протесты Саши и на его угрожающий вид. Он повернулся и просто начал его бить. Сверху вниз по голове и ладонью по лицу. Но тут я сразу остановил Дедковского. Мне в голову пришла одна мысль. Притом очень неожиданно. А потом эта мысль пришла Дедковскому.

— Ты клептоман? — спросил Дедковский.

— Да, — ответил Саша, вытирая слёзы и кровь то ли с губы, то ли с разбитого носа. — У меня и в деле так записано.

— Пидарасы мусорá! — сказал Дедковский. — Должны были предупредить. А те, из большой камеры, просто от него избавились. Иначе могли бы там прибить. Поэтому и написали такую маляву. Может быть, их попросили написать, чтобы отсюда сразу не выломили. Тоже пидарасы! Могли бы предупредить!

— Ты что, готовился с этим уезжать? — кивнув на выпотрошенные сумки, спросил у Саши Дедковский.

Саша сказал, что уже три дня подряд отдаёт по проверке заявления на оперативного работника с просьбой перевести его из этой камеры, что практически никогда не практиковалось. Человека могли попросить уехать или он сам мог сказать корпусному, чтобы его забрали из камеры, или мог просто выйти с вещами по проверке. Тогда его закрывали в боксик, и там человек ждал своего размещения в следующую камеру. Теми, кто контактировал с оперáми, обычно использовались другие способы для экстренного перевода или вывода из камеры. Например, выброшенная в мусор записка или отправленная малява, которая доходила в оперчасть. Способов было множество, но о них знали только оперативник и его подопечный. Однако если контакта не было, то можно было написать и заявление. Но всё движение корреспонденции в камеру, если не спали, было видно, что могло повлечь если не к прямому её прочтению, то к поддёвкам «оперу пишешь?» (которые имели двойной смысл: то ли оперу — музыкальное произведение, то ли «оперу» — оперативному работнику СИЗО). Правда, у Саши был неординарный случай...