Михайлик

— Побили вовсю, говорят, мазяр{3}.

— Вот, уже завтра можете в лес по дрова ехать, а со своей несправедливостью таки к командиру идите; уж он рассудит.

— Ой, дети бедные, без дома, без еды, без отдыха! И кто же о них, бедных, там заботится, кто их кровушку отирает?.. Убиваются наши дети, убиваются...

— Ты, если бы взяли, пошел бы?

— Эй, глупый ты, зачем им такие, как мы? "Расти!" — говорят.

— Антихристы эти, босяки — таких убивать... Ой, понесет же Сталин грех на тот свет, в крови человеческой он уйдет!

Уже понеслось между людьми, отряд в деревне отдохнет и не против поужинать. Между стрелками проходят хозяева и хозяйки и группками разводят их по домам.

Одна толстая тетка подошла к группе дядки Андрея. Она увидела Мишу и только всплеснула руками.

— Ой, да еще такое малое с вами. Да что же, бедненькое, оно здесь делает? Ой, матушка моя! — и она жалобно всхлипнула и поспешно подняла свой передник к глазам. Миша покраснел и презрительно скривился:

— Не плачьте, тетя, не плачьте! Не буду я с бабами на печи фасоль теребить, если война идет.

Хозяйка онемела: "Ишь, какое разумное удалось!" — а дядька Андрей гордо посмотрел на своего любимца, и только длинные усы у него от удовлетворения подрагивали.

Миша и дядька Андрей пошли в дом хозяйки.

Этот вечер не был приятным в жизни Миши. В доме собралось много теток, и все жалели его, пихали, как ребенку, бублики и лакомства, а дальше бросились над ним плакать. Миша чуть под землю не провалился от стыда и уже сто раз сбежал бы от них, если бы не воинская гордость. Но, хоть Миша и остался, его воинская гордость была очень уязвлена. К тому же еще и голос отказывал ему повиноваться. На превеликую свою злость, он совсем охрип и, вместо говорить, только пиял{4}, как молодой петушок.

Наконец тетки убрались, и хозяйка на эти несколько часов, что еще остались, положила Мишу спать в чистую, мягкую кровать. Но Михайлику было душно, он зарывался в подушки, потолок словно душил его, а к тому же каждую минуту могла снова налететь какая-нибудь тетка — сегодня же в селе партизаны, и никто не спит. Михайлику вспомнилась тишина и высокий звездный свод — там, в лесу. Миша почувствовал, что он уже настоящий партизан.

IX

Уже было за полночь, когда мальчишку позвали к командиру.

Миша вытянулся перед ним всем своим худеньким тельцем, но доложить о себе не мог: из его груди извлекалось только какое-то неистовое тонкое кукареканье. Миша покраснел, как жар, а командир посмотрел и прикусил губы, чтобы не засмеяться. С трудом его лицо приняло снова серьезный вид.

— Мишенька, я слышал, что ты сегодня хорошо выспался. Ты сражался, как настоящий партизан. Но ты, Мишенька, еще не взрослый. Я уже давно вижу, с какими непосильными трудами ты сталкиваешься у нас. Не для твоих тринадцати лет наши марши, опасности, бои. Летом было легче, и всегда находилось для тебя какое-то полезное задание. Но я видел, сколько усилий стоит тебе эта осень... Вот хотя бы эти сапожища, что ты их хотел "расстреливать".

Он улыбался.

— Да мучиться, Миша, не по возрасту нельзя! Ты пригодишься Украине. Мы вступаем в суровую зиму — кто знает, что нас ждет? Я хочу, Миша, на зиму оставить тебя в деревне, вот хотя бы и в этой. Домой теперь и так не добьешься. Весной пригреет солнце, запоют жаворонки, и ты, если захочешь, снова придешь к нам.

У Миши сжалось сердце. Он вспомнил сегодняшний бой, полное приключений лето, наблюдения, дядьку Андрея и все те большие партизанские задачи, о которых не раз говорил командир. Миша вспомнил тоже плаксивую тетку и душную комнату, и почувствовал, как на глаза ему навернулись слезы. Он умоляюще посмотрел на командира:

— Друг командир! Я не останусь... Я не могу! Я буду сражаться вместе с вами, так как вы говорили, за Украину...

— Парень, это же невозможно, подумай!

— Я уже думал! Я много раз уже думал — вы же все идете. Я заболею, мне вредит дом — вот я уже в нем охрип! — использовал он еще один возможный аргумент.

Командир был глубоко тронут тем, как держался Михайлик, а на его последний аргумент не выдержал и громко рассмеялся:

— Ну, если тебе вредит дом, то иди с нами. Но запомни, если будешь потом плакать, то моей же рукой в ​​моем шатре схлопочешь по коже, чтобы знал!

Осчастливленный Миша улыбнулся от уха до уха:

— Нет, нет, друг командир, не буду плакать! Не схлопочу, нет!

Как на крыльях, полетел к дядьке Андрею собираться в поход.

Когда через два-три часа Миша и повстанцы выходили из домов, они видели, как замерзшую внезапно землю припорашивал первый снег.

Когда светало, на горизонте отчетливо запестрели Карпаты, цель их марша. Горы стояли далекие, чужие, таинственные, с совсем уже белыми головами, охваченными дождем. От вида этих унылых, неизвестных гигантов у Михайлика по спине пробежала легкая дрожь. Справится ли он с нею? А к тому же этот командир... еще только такого стыда не хватало бы.

X

Не шутили зимой с Михайликом Карпаты.

Холодный ветер на верхах морозными клещами вырывал душу, во все лазейки влезающий снег добирался до живого тела, тяжелые бревна злобно валялись под ногами, острые камни подстерегали малые ноги, коварные пропасть разверзались под парнем, всасывая его в себя. Широкие заплаты на Мишиных брюках отчетливо показывали, какие он прошел дороги, его темное, обожженные ветром лицо гордо свидетельствовало о том, что не в доме прятался Миша.

Еще в начале, когда отряд долгое время стоял на одном месте, не было так плохо. Отряд имел свои хижины, держал связи, выскакивал группами на боевые акции, читал, учился. Из села приходили люди с продуктами, приводили с собой коров.

Бывало, проснувшись утром под своим и дядькиным одеялом, припорошенный снегом Миша вставал, разбивал красными пальцами замерзшую в ведре воду и думал, что все же все не так уж плохо, что он держится совсем, как и старшие и, как они, борется. Когда-то, когда Миша "был еще малым" и слушал, что говорили об освободительной борьбе, он боялся, что пока вырастет, война закончится, наступит Украина, и все обойдется без него. Теперь, стоя в лесу над огнем, он только улыбался: он уже знал, что без него не обойдется.

***

В январе, где-то около Иордана{5}, врагу удалось собрать более подробные сведения о повстанческих отрядах в этих окрестностях Карпат. Он бросил туда множество войска. Повстанцы вынуждены были непрестанно передвигаться, избегая боев с превосходящими силами врага и лишь изредка здесь и там их подергивать, чтобы таким способом сохранить себя, вырваться из территории самых оживленных враждебных действий и дождаться весны.

И отряд Михайлика теперь непрестанно маршировал, днем ​​и ночью был в полной боевой готовности.

Миша не раз утопал в сугробах, не чувствовал от холода рук и ног, из последних сил догонял дядьку Андрея и своих друзей-партизан. Однажды он, совершенно обессиленный, забыв даже о стыде, приехал в лагерь на дядькиных плечах. Но по вечерам, когда горел искусно уложенный из толстых поленьев огромный партизанский костер, когда повстанцы строили из снега странные дома-укрытия, Миша думал, что трудности и лишения еще ни разу не одержали над ним победу.

Уже две недели положение отряда было необычайно тяжелым. За ним гнались в десять раз превышающие его большевистские части, кругом в деревнях стояли сильные энкаведистские заставы; все лесные тропы, тропинки и ручьи непрерывно проверяют вражеские группы. В глубоком снегу отряд оставляет свой след, и поэтому ему отвязаться от преследователей почти невозможно.

Вчера разведка донесла, что широкое вражеское кольцо вокруг отряда замкнулось и, в лучшем случае, через несколько дней, несмотря на ловкие маневры, враг сможет навязать отряду безнадежный бой.

Вечером отряд получил приказ разделиться и роями продираться сквозь вражеское кольцо к назначенному месту. Печально прощались стрелки, по-военному вытягивались перед своим командиром. Они хорошо знали, что этот и тот, второй и десятый, и весь рой, может, не дойдет до указанной цели. Но отряд — отряд там будет! Кто сможет дышать, там будет!