Соло На Два Голоса (СИ)

Ну, всё! Я сам с собой разговариваю, привет полный! Я всё же сбрендил по-настоящему, эх! - папа явно сильно распереживался. А ведь ему нельзя - сердце.

- Да нет же, па, нет! - я схватила его за руки. И почувствовала тепло его рук, боже! А он испуганно смотрел на меня глазами ребёнка, увидевшего настоящего Бармалея. - Ты не с собой, а со мной разговариваешь. Это правда, па. И я не знаю... не знаю, как сюда попала и как исчезну обратно, не знаю! И, кстати, когда, в какой момент - тоже! Может, у нас с тобой совсем мало времени! А мне с тобой так надо поговорить! Папа! Мне с тобой очень-очень нужно поговорить!

- А... ты откуда явилась? - в папиных глазах я вдруг увидела такое сильное почти детское неуёмное любопытство, что поняла: ещё немножко, и мы с ним уже будем говорить совершенно спокойно и как прежде.

- В смысле - времени или места?

- Во всех! - отцу явно не терпелось уже знать как можно больше. Или смирился со своим таким интереснейшим безумием, или поверил?

- Я уже из XXI века, папулечка. А откуда... Не поверишь! Из Израиля.

Что такое быть "из Израиля" в 78 году - понятное дело. Вот мой бедный папа и сошёл с лица тут же. Даже XXI век не произвёл такого сильного впечатления.

- Ой, так, больше не надо про это. Точнее, лучше потом... про это. А-а-а, вот, что мне скажи! - оживился отец и почему-то хитренько заулыбался. - Когда я умру? Или я до сих пор там, прости, господи, тоже в Израиле живой старичок-боровичок?

Я окаменела. Ну, как сказать родному, любимому человеку, что через пару недель как раз его не станет? Зачем я всё это затеяла, зачем это делаю, зачем полезла к нему? Ах, да, хотела узнать что-то там про любовь - что это такое, какая она, почему и отчего. Узнала? Идиотка...

- Что ты молчишь? Так когда же?

Я покосилась в экран телевизора, где вовсю лицедействовал Калягин. Я будто искала спасение где-то там, в ещё более нереальном мире, чем прошлое, в котором я находилась каким-то непостижимым образом. В кино из прошлого в телевизоре прошлого в прошедшем давно времени. И это вдруг сработало.

Через мгновение я видела то же самое лицо артиста в той же сценке, но уже опять в своей комнате в Нетании, и показывал кино вовсе не "Рубин", а вполне себе Самсунг. Замыкание кончилось. На жутком папином вопросе, к которому я, дура, готова не была.

Мне нужен, очень нужен разговор с папой про то, как и почему близкие люди любят друг друга. Без этого я не умею жить дальше, не понимаю, как. По крайней мере, среди людей, рядом с ними.

Мне нужно знать про то, как вовсе неблизкие и неродные умеют любить - как он любил, к примеру, маму. Такую чужую и совсем неродную ему по крови. Или он не считал её чужой? Какой он считал маму? Вот сколько у меня вопросов. Но как я могу их задавать папе, если сама не в состоянии ответить на его такой простой один-единственный вопрос, ответ на который мне прекрасно известен?

Или... может, сказать? Что изменится, если я скажу? Папа не умрёт, примет какие-то меры? О, а это мысль! Папа останется жив! И всё изменится? И для меня тоже всё изменится?

В голове с бешеной скоростью закрутились воспоминания обо всех прочитанных фантастиках и просмотренных фильмах на эту же тему. Что-то там про пространственно-временной континуум, в который ни в коем случае нельзя вмешиваться, ну, и, разумеется, пресловутый эффект бабочки...

Бред. Это всё горячечный бред. Происходящее творится лишь в моей голове. Я могу делать, что угодно, говорить всё, что угодно, творить любые вещи - это всё только в моей голове и ни на что не влияет. Так что дождаться следующего раза и... И где логика? Если всё происходит лишь в моём сознании, то каких сторонних ответов на свои вопросы я жду? Возможно, я просто больна шизофренией (папа правильно ухватил диагноз), разговариваю в своих глюках сама с собой и по-прежнему продолжаю надеяться на новое знание.

Так, хорошо. Приму, как данность, что я - шизофреничка. Исхожу из этого. Угу, больна и лечению не поддаюсь. Что это меняет? В том-то и дело, что ровным счётом ничего. Я хочу снова видеть папу. И разговаривать с ним. Хочу опять взять его за руки. Хочу его поцеловать, обнять.

Я опять хочу к папе. Столько раз, сколько это возможно. И пусть я шизофреничка. Ну, и ладно.

Все последние дни стоит особенно приятная погода: середина наября. Вода около 24 градусов, солнце уже не убийственное, дышать - сплошное наслаждение и не только вечером, но и днём. Кондиционером уже никто не пользуется, нет никакой необходимости. Солнце, как главный похититель кислорода, выведено из игры. Если вспомнить, какая гадость месяц ноябрь в Москве, то становится совсем весело.

Утром я выглядываю в окно: иссиня-голубое небо с редкими золотыми облачками, лёгкий ветер с моря, живительный бриз, приносящий ощущение здоровья и силы; яркие цветущие клумбы, зелёные деревья - неужели мы в пустыне?

Не торопясь бреду к пляжу: уже не нужно непременно прятать голову под панаму, можно не мазаться солнцезащитным кремом - светило совсем ленивое и, по сравнению с летом, работает в четверть силы.

Водичка в море уже освежает, она вовсе не парное молоко, не суп, какой была месяца полтора назад. Но всё ещё приятная, нежная, прозрачная. Сезон закрыт, спасателей на пляже нет, я спокойно заплываю чёрт знает куда, не рискуя получить в спину через мегафон: "Гверет, маспик, ляхзор лемигдаль, бевакаша!" Я ж послушная, приходилось всегда возвращаться. А теперь - свобода! "Пацаны, училка заболела!"

Потом с приятной усталостью, даже негой во всём теле, расслабленная, я прихожу домой. Принимаю душ и сажусь пить кофе. Затем - компьютер, кино и дневная дрёма, самая сладкая дрёма на свете.

И всё это время, каждую его секундочку, я жду, жду, жду... Всё же я поговорю с папой, о чём хочу! Не могу никак от этого отказаться, мне нужно понять.

Мне нужно ему рассказать про всё и спросить, как он считает, умею ли я сама любить? И любили ли меня те люди, которые были в моей жизни? Ну, кроме него, разумеется, в нём я не сомневаюсь. А вот Лёшка - ну, хоть капельку? А Лариска? А... Илюша?

Спросить ли про маму? Ну, он же начнёт, как всякий родитель, кудахтать, что "мама тебя так любила, так любила, просто, понимаешь..." - и дальше миллионы удивительно странных и неубедительных причин, почему я этого не замечала и почему мама её не проявляла. Или сейчас со мной, взрослой, папа будет другим? Как с взрослой, то есть, честным? Я очень постараюсь вывести его на настоящий, очень откровенный разговор, я приложу все силы!

Да-да, я помню и знаю - шизофрения.

Я дремлю на кровати после полудня, я расслаблена и мне хорошо. У окна поют свои заливистые песни горлицы, солнечные зайцы скачут, как безумные по комнате, играя, очевидно, в догонялки. Где-то слышна противная газонокосилка, хорошо, что далеко, ведь они совершенно невыносимые заразы, когда рядом. Мои глаза закрыты, ветерок из приоткрытого окна нежно щекочет шею - боже, как приятно!

- Аня! Анюточка! - вдруг явственно я услышала чей-то шёпот. Резко подняла голову и озираюсь вокруг себя, очень хорошо соображая, что признак-то совсем дурной: слышу голос?

- Анечка! Ты ведь опять где-то здесь, да? Я тебя чувствую! - боже, это же папин голос. Я вскочила и заметалась по комнате.

- Папа? Ты где? Я сейчас не... не у тебя! Что происходит?

- Аня... господи, зато я, кажется, у тебя.

Я резко обернулась и вскрикнула: в кресле под окном сидел мой папа. В тёплом лыжном костюме, в шерстяных носках и с газетой в руках. Мне сразу бросилась в глаза дата: 25 ноября 1978 года.

- Вот это уже галлюцинации зрительные, да? С полным погружением? - с улыбкой спросил мой самый лучший, самый любимый папочка. - Впрочем, я не возражаю, мне нравится. Знаешь, сидел, читал газету, а всё время думал про тебя, про тот твой... приход ко мне. И вдруг вспомнил! Знаешь, меня аж подбросило! Ты ж сказала, что тебе очень-очень нужно со мной поговорить! А я, болван, не отреагировал. Ты, прости меня, а? Что-то я так разволновался, пришлось лишнюю таблетку принять... Анюта, что случилось? Тебе нужна моя помощь? Давай немедленно рассказывай, что стряслось? Это из-за Израиля? Как ты вообще сюда попала, мы же враги! Надо как-то связаться с нашими структурами... Но как? Тебе угрожают? Давай быстро говори, будем думать, как нам...