Она уходит по-английски (СИ)

Отцу наконец-то разрешили выкатывать меня на коляске в коридор, но только в самый дальний угол к окну, подальше от людей. Обязательной одеждой стали шапочка, бахилы и маска на лицо, чтобы не подхватить инфекцию или вирус внутрибольничный, от которого почти не было бы спасения.

Жизнь напоминала несколько травинок, чудом пробившихся сквозь трещину в асфальте, где люди, как машины, неслись мимо. Я смотрел на других пациентов после замены клапанов или аортокоронарного шунтирования и понимал, что их век подходил к концу, и операция лишь возможность отсрочить час икс. Весь контингент был за пятьдесят лет и старше, и мне становилось не по себе, что пришлось вступить в их ряды. Если посмотреть со стороны, то я, конечно, мало чем от них отличался: такой же беспомощный, напичканный химией человек, радующийся горячему чаю, свежей газете из больничного киоска, крепкому стулу и симпатичной медсестре.

По привычке пытался первое время уступать очередь пожилым, когда отец подвозил на каталке в процедурную сдавать кровь, но на меня смотрели с удивлением. Потом я понял, что здесь это правило больше не работает. Все одинаковые. Все перед чертой.

Однажды по моей просьбе папа оставил меня возле окна побыть одного, а сам пошел на улицу подышать воздухом и купить свежих газет.

Я сидел в каталке, спиной к коридору, и о чем-то думал, как вдруг кто-то с неприятным хриплым басом сказал:

- Ты, мозгляк, украл мое сердце. Оно должно было достаться мне первому. Оно мое. Я жду его уже шесть месяцев, а ты его украл.

Кое-как развернув каталку, я увидел перед собой высокого мужика за пятьдесят, с короткими седыми волосами, шрамом через все лицо, с железной фиксой во рту и золотой толстой с крестом цепи на дряхлой шее. По внешнему виду можно было представить, что в недавнем прошлом мужик был очень крепок и силен. Обвисшие мышцы говорили о наличии развитой мускулатуры в былые времена, но если раньше он и представлял какую-то силу, то сейчас это был задыхающийся на каждом слове ходячий труп с синюшным лицом, который не мог причинить мне вреда, такому беззащитному в данную минуту.

- Что значит, украл ваше сердце? - спросил я, опешив. - Кому оно больше подходит по параметрам, тому его и ставят. Это вам не лотерея и не магазин. Это ведь чья-то смерть. Кто-то потерял мужа, кто-то сына или отца. А вы тут о какой-то краже говорите.

- Ты меня не учи, щенок. Видишь татуировку?

Я посмотрел на его руку - "За ВДВ".

- Заговоренным считал себя с пятнадцати лет, еще с тех пор, как в сад за яблоками полез соседский, а хозяин спустил на нас овчарку. Так она мне шею погрызла. Месяц в реанимации. Он разгладил руками кожу на шее и показал шрамы.

В двадцать пять с танцев возвращался ночью. Я тогда в Рязанском училище учился. Деревенский был. На меня городская шпана напала. Пятеро на одного. Я четверых в нокаут отправил, а пятый - гад - сзади заточкой пырнул. В сантиметре от правой почки прошло железо. Так и валялся там в парке, пока старуха дворничиха не нашла и не вызвала "Скорую помощь"

Опять в реанимации лежал. Потом Афганистан. Горел в БМП. Лежу я, руками и ногами пошевелить не могу, а мои товарищи на моих же глазах тлеют, как угольки в печке. Сам - в госпиталь потом. В Чечне при зачистке села, пробив доски в окне дома, боевик дал очередь по нам из пулемета. Я в лужу, что рядом была, так лицом и повалился. Это меня и спасло. Ребят покосило моих всех.

- Жизнь - не подушка...

- Жизнь. Моргнуть не успел, как она пролетела, эта жизнь. Только вроде недавно тушенку с пленными духами ели на броне, а уже с сопляками вроде тебя разговариваю.

- Сам не заметил, как она для меня пролетела, - сказал я с грустью.

- И вот обширный инфаркт по дороге с Ростова, - продолжил десантник. - Как доехал, не знаю. Помотался по больницам и сюда приехал на замену сердца. Все говорили, что быстро, а тут уже почти полгода маюсь. С ума схожу.

- Не знаю даже, чего в этой ситуации сказать, но я сам без сознания был, когда меня на стол положили.

- Ладно, дал я маху сгоряча. Вижу, что молодой совсем. Тебе еще жить да жить. Сорвался.

- А вы, сын мой, сходите в храм тут при институте. Исповедуйтесь, причаститесь, и вам сразу легче станет.

Мы оба подняли глаза на голос. С нами рядом стоял батюшка в черном облачении с длинным деревянным крестом на шее. Его глубоко посаженные глаза на почти белом изможденном лице смотрели на нас пристально, но в то же время как-то заботливо и с теплотой. Был он весь какой-то непропорциональный. Высокое худощавое тело висело на впалых плечах, словно черное пальто на вешалке в гардеробе, и при этом коротенькие руки, маленький нос и низко посаженная шея. Странное сочетание.

Он держал руки внизу, скрестив их крест-накрест, и ногти на пальцах напоминали мне речные камушки: отбитые, неровные, шершавые.

- Отец Михаил, - представился он и слегка наклонил голову.

- Здравствуйте, отец Михаил, - сказал я.

- И вы, молодой человек, приходите. Неспроста все эти мучения на вас свалились.

- Отец Михаил, я в храм хожу иногда. Последний раз, когда крестным стал. Перед самой болезнью.

- Мало ходить в храм, сын мой. Храм должен быть внутри человека. Храм должен быть чистым, как лицо и руки. И золото должно быть внутри, а не снаружи висеть, а то, что крестным стал, это хорошо, только сие большая ответственность. Воспитание за тобой, присмотр. Давно ли ты видел своего крестница или крестницу?

- Да как сказать. Не много и ни мало.

- Вот. Плохо это. Поддерживай обязательно связь с чадом духовным своим. Тебе отвечать на Страшном суде перед Богом за себя и за крестника.

- Хорошо... - пролепетал я.

- В детстве я достал из бидона маленького пескаря, рассмотрел его со всех сторон, держа за хвостик, и кинул назад в речку, - сказал задумчиво священник. - Так с чешуей на ладошке я впервые понял, что такое делать добро по любви к Богу. Ведь он столько создал всего для нас. Не только рыбу, но и животных, птиц. Целую живую планету в холодном космосе. Все пропитано его любовью к нам.

А потом в Афганистане служил санитаром. Последний из тех, кого я вытащил с поля боя, был десантник Иван. Мне было очень тяжело его тащить волоком по земле, но я тащил. Все по той же любви к Богу. Я знал, что в этом обгорелом, контуженом теле, еще живет душа, самое дорогое, что есть во Вселенной.

Тут я заметил, как выражение десантника быстро меняется. Он кидается на отца Михаила и обнимает его, что есть сил.

- Отец Михаил, так это был я! Я! Я это был! Ущелье! 1984-й год!

Отец Михаил посмотрел на него, прищурился и сказал:

- Да, может быть, и вы. Много воды с тех самых пор утекло, сын мой.

Десантник Иван тряс своей вялой рукой руку отца Михаила и все говорил и говорил без остановки слова благодарности, а отец Михаил, в свою очередь, благословил Ивана во имя отца и сына и святого духа.

Десантник Иван впервые, наверное, за десяток лет расплакался и побрел по коридору в палату, обещав прийти на исповедь. Утром следующего дня он умер, сразу после завтрака, ругаясь с дворниками, высунувшись из окна.

Отец Михаил сказал, что покинул Афганистан в 1983 году и вытаскивал он не из "БМП" в ущелье, а из горящего "Урала" на песчаной дороге, недалеко от Кабульского аэропорта, что и спасло им жизнь.

- Но сам Иван этого не узнает уже никогда, да и не зачем, - сказал отец Михаил. - Так что это не мог быть Иван.

Когда я рассказал про счастливые случайности спасения десантника, отец Михаил только удивился и сказал: "Какое терпение и милосердие у Всевышнего".

Однажды, после очередной капельницы, папа снова выкатил меня в коридор и пошел пообедать в чебуречную возле метро. Прошло совсем немного времени, как я услышал голос отца Михаила за спиной:

- Бог дает человеку такое испытание, которое он способен выдержать. Мы должны молиться за каждого из нас, потому что все грешны со времен Адамовых.