Светозары

Мы с Танькой любим сидеть у окна в эту синюю предвечернюю пору. На стеклах мороз нарисовал дивные узоры — какие-то неведомые цветы и травы, и, глядя на них, хорошо помечтать о чем-нибудь приятном, сказочном.

— Ну что тебе дался этот хлеб! — успокаиваю я Таньку. — Вот подожди, вырастешь большая, отдадим тебя замуж за Ивана-царевича, так ты этот хлеб собакам кидать будешь, а сама одни конфеты да сахар есть.

Танька таращится на меня большими черными глазами, всю ее сотрясают еще судорожные всхлипы:

— А калтопляники у Ивана-цаленича есть?

— Да какие тебе картопляники? — горячусь я. — Говорю же, что сахар горстями лопать будешь!

Танька совсем успокаивается, долго соображает, а потом вздыхает глубоко:

— Нет, Селёза, лучше калтопляники. Сахалом ведь не наешься.

— Ну и хорошо! Хозяин — барии, — легко соглашаюсь я.

Во дворе ядрено скрипят на морозе торопливые шаги.

— Мамка!

Увидев расплющенные на стекле наши носы, мама останавливается под окном. Она что-то говорит и улыбается. Давно уж мы не видели ее улыбки и нам сразу становится хорошо, как-то светло и празднично.

«Тах!» — с трудом открывается набухшая дверь, и клубы пара понизу спешат в избу, как стая седых зверьков, расползаются под столом, под лавкой, под печью.

В руках у мамы узелок, за плечами — мешок. Она продолжает улыбаться:

— Радуйтесь, детки. Теперь мы с хлебом и с картошкой. Выписали в конторе к празднику. Добрым человеком новый-то бригадир ваш оказался. Зря напраслину на него возводили. Последнее наскреб по сусекам да многодетным вдовам роздал…

2

Новый бригадир появился у нас совсем недавно, но уже успел нагнать страху на баб и ребятишек своей суровостью, а больше того — своей страхолюдной внешностью.

Но ко всему стали привыкать в деревне. Раньше-то жили как-то ровнее, делали одно: работа до упаду, короткий сон, а там — снова работа. Даже какое-то пустяшное событие будоражило всех. В последние же дни эти события приключались одно за другим.

Пришла похоронная на Прокопия Коптева. Где-то в неведомой нам Польше сложил буйную головушку балагур и весельчак, выдумщик цыганских анекдотов. Мокрына, когда узнала о смерти мужа, бегала по дворам, выла и жаловалась соседям: «Это я во всем виноватая. Это назло он мне сделал, Прокопушка. Ить доброго слова от меня не слыхал, ласки сроду не видел. Бывало, и била я его, бабоньки, чем попадя. Он ить смиренный был, как малое дитя, слова поперек не скажет…»

А перед самым Новым годом деревня взбунтовалась против прежнего бригадира Ильи Огнева. Видно, переполнилась чаша терпенья: сколь веревочка ни вьется, а имеет свой конец.

Однажды среди ночи к нам в окно сильно постучали. Перепуганная мама бросилась в сенцы: «не пожар ли опять, господи!» Заревел разбуженный Колька, я шмыгнул вслед за матерью.

— Помогите, люди добрые! — причитала за дверью тетка Анна, мать Тамарки Ивановой. — Илюха дочку мою убивает!..

И не успела мама отодвинуть засов, как тетка побежала к другой избе и там застучала, запричитала под окном:

— Помогите, Христа ради, люди добрые!..

Вскоре всполошенные люди повыскакивали на улицу.

— За мной! — держа вилы наперевес, грозно гудел Тимофей Малыхин, направляясь к Анниной избе.

В окнах там не было света, дверь в сенцы раскрыта настежь. Дед Тимофей первым шагнул в темную избу, толпа повалила за ним. Я протиснулся между взрослыми, в потемках меня не заметили. Все остановились у порога, боязливо жались друг к другу, пораженные тишиной.

— Есть тут хто живой? — спросил дед.

Ему ни кто не ответил. Тогда он вытащил из кармана кресало и кремень, застучал, выбивая синие искры.

— Погоди, Тимоха, — кинулась к печке плачущая тетка Анна, — у меня угли в загнетке есть.

Она стала шуровать клюкой, выгребла на шесток чадящие угли. Вздула огонь, запалила лучину. По стенам и потолку заметались косматые тени. В дымном свете лучины мы увидели Тамарку. Она лежала на полу без движения. Тетка Анна сунула Тимофею лучину, бросилась к дочери.

— Дитятко мое родное, — заголосила она, — что же с тобой наделали?..

Тамарка открыла глаза, попыталась подняться. Губы ее были разбиты в кровь, платье разодрано.

— Изверг ты проклятый, фашист ты недобитый! — кричала тетка Анна, помогая дочери. — Дверь-то была заперта, дак он стучал, стучал, потом вышиб ее, только засов хряснул. Налетел коршуном, сам пьяный в стельку, давай ее, доченьку-то, к себе тащить. Она ему в морду поганую плюнула, дак он топор схватил, порешить ее хотел. Я-то вступилась было, да он выпнул меня за порог, как собаку бездомную…

— Ну, хватит тебе! — оборвал дед Тимофей. — Сказывай, дочка, куда Илюха делся?

Тамарка молчала, озираясь вокруг безумными, остекленевшими глазами.

— Айда, бабы, далеко он не убег, гдей-то здесь ховается!

При свете лучины обшарили сенцы и кладовку, заглянули в подпол. Илюху нашли в сарае. Он прятался в коровьих яслях, зарывшись с головою соломенными объедьями. Женщины выволокли его оттуда, вышибли из рук топор. Весь хмель с Илюхи как рукой сняло.

— Да чо вы, чо вы, бабы? — трясся он, не попадая зуб на зуб. — Пошутил я маленько, пошутил, говорю…

— Пошутил?! — взревела вдруг Мокрына Коптева, вырывая у деда Тимофея вилы. — Ну, я счас тоже с тобой пошучу!

Женщины кинулись к ней, но она разбросала их одним движением могучих плеч, и только деду Тимофею с трудом удалось вывернуть из ее рук вилы.

— Нельзя так, девки, — гудел он, — за это нас никто по головке не погладит. Давай, веди его, хвашиста, в контору под конвоем, собрание будем проводить…

Когда пришли в контору, Плюха было сунулся по привычке на свое бригадирское место за столом, но Тимофей отстранил его плечом:

— Осади трошки. Ты вроде как подсудный, постоять можешь.

И сам навис над столом, упершись в красную, запятнанную чернилами скатерку огромными кулачищами.

— Давайте по всем правилам, гражданы. Собрание считаю открытым. Перво-наперво нам надо выдвинуть этого… как его?

— Президюм, — подсказал кто-то.

— Во-во! Чтобы речи, значит, записывать по всей форме.

— Марья Прокосова пущай пишет, она не наврет.

— Да уж из меня грамотей, — застеснялась мама, стоявшая у порога, — накорябаю, как курица лапой, потом и сама не разберу…

— Давай, давай! — подбодрил дед Тимофей. — Слово — оно, конечно, не воробей, а на гумагу его все равно поймать можно…

Мама прошла к столу, села с краешку, потупилась, зябко кутаясь в полушалок. Тимофей вытер шапкой рябое, побитое оспой лицо и продолжал:

— Речей говорить я, гражданы, не умею, потому и приступим сразу к делу. Завелся промеж нас пакостник, от которого житья никому не стало. А ить известно вам: одна паршивая овца все стадо порешить может. И в такое-то время, когда мужья и сыновья наши где-то кровью истекают, жисти своей не щадят, штобы до конца свернуть шею Гитлеру, — в такое-то время эта гнида шелудливая бесится от жиру… Женихаться, вишь, надумал, девки у него на уме, а того, поди, не знаешь, что Гайдабуровы ребятишки с голоду пухнут, того не видишь, как вдовы горючими слезами умываются…

— Судить его, паскуду! — грохнула Мокрына Коптева.

И этот вскрик словно разбудил Илюху, вывел его из оцепенения. На негнущейся ноге он скокнул к столу, оттеснил Тимофея:

— Это кого судить, меня? — верхняя губа его поползла к носу, в звероватом оскале обнажая крупные желтые зубы. — Меня судить надумали?! А вот этого не хотите, — Илюха выбросил вперед руку со сжатыми в кукиш пальцами. — Да я сам вас всех пересажаю! Против кого бунтуете? Супротив Советской власти? Она меня на этот пост поставила, а вы на своего начальника руку подымать?! Или не знаете, что за это бывает по законам военного времени? А ну, расходись по домам!

Женщины, ошеломленные таким оборотом дела, попятились было к двери, но неожиданно для всех перед Илюхой встала моя мама. Я видел, как побелело ее лицо, и слышал, как дрожал в настороженной тишине ее голос.