Виток жизни

Если в мире существует машина времени, то это несомненно была какая‑то ее экстравагантная модификация. Она будто перенесла сюда не людей, а их свинские сущности. У меня от общения с власовцами конкретно съезжала крыша. Я никак не мог отделаться от ощущения, что я все‑таки в своем времени. А если я встряхивался, прогоняя от себя это наваждение, то оказывался в состоянии не менее странного раздвоения: будто это не власовцы были передо мной, а наше поколение, заброшенное сюда машиной времени, чтобы воевать на стороне фашистов.

Но, похоже, что не только у меня от этого голова шла кругом. Череп почему‑то стал прятать свою татуировку. Однажды, когда он переодевался, я невольно остановил на ней свой взгляд (надо ли говорить, что теперь я уже смотрел на нее в легком шоке). Увидев это, Череп вдруг сильно покраснел и быстро оделся. Затем он мертвецки побледнел, и весь день ходил, не проронив ни слова. А наш Чуха в конце концов стал докапываться до власовцев, почему у них российский триколор. И однажды в ответ на его занудство один из власовцев прочитал нам целую лекцию о Петре Первом, Николае Втором и о великой столыпинской России.

Чуху это нисколько не удовлетворило. Он сам о столыпинской России мог преподать целый курс.

«Но немцам‑то, – по‑бычьи упирался он, – зачем это? Почему они разрешили Власову взять имперский флаг?»

«Они же, – твердил Чуха, – не собираются возрождать великую Россию. В их планах превратить нашу страну в колонию».

В ответ власовец понес что‑то об искоренении большевизма и о желании жить в великой Германии.

«Ну, большевизм – это понятно, – встрял в разговор Череп. – Им мы по самое горло…»

Я непроизвольно усмехнулся. Ведь Череп родился на закате советской власти и вряд ли помнит что‑либо конкретное о большевизме.

«Но Родина?…» – продолжил Череп.

«Родина у человека там, – перебил его власовец, – где ему хорошо!»

«Да под этим триколором, – вдруг послышалось из глубины казармы, – Российская империя не одерживала ни одной победы. Вот и весь секрет приязни германцев именно к этому флагу: не является он в глазах европейцев символом российского могущества».

«А для колонии как раз!» – донеслось после паузы из‑за казарменных коек.

«Ну ты, знаешь! – вскинулся власовец, собравшийся пожить в великом Рейхе. – Прикуси язык. А то вместе с головой лишишься».

«Дурак! – было ему ответом. – Эти‑то слова германцам будут, как бальзам на душу. Они еще и доппайком за них наградят».

«Вот увидите! – нарочито громко сказал первый. – Наш флаг будет развеваться над Кремлем!»

Тут пришла очередь раскрыть рты нам – четверым «путешественникам во времени».

Спустя несколько дней нашу четверку развели по разным ротам. Я попал в диверсионную группу и больше своих пацанов не видел… ни разу в жизни…

Не знаю, не могу сказать, что скучал по ним. Как‑то не прикипели мы друг к другу. Ну разошлись наши пути – ну и ладно. Главным для меня было мое собственное будущее. Попасть назад в свои двухтысячные я уже не надеялся и как жить дальше в этом времени тоже не понимал. Поэтому просто ждал, куда вывезет кривая.

Хотя, пожалуй, признаюсь, наше коллективное предательство отравило наши отношения. В последние дни я вообще старался избегать общения со своей четверкой.

Когда меня забрасывали в тыл Красной армии, я не строил никаких планов. Не собирался ни переходить к нашим, ни выполнять немецкое задание.

Арестовали меня сразу же. Группу положили на месте. А мне повезло. Может, потому и повезло, что не стал суетиться, убегать, отстреливаться, а просто упал, врос в землю и лежал, ожидая, пока меня найдут.

На допросе ничего не стал скрывать, ни юлить, ни выкручиваться. Честно рассказал и о двадцать первом веке, и о купании в озере, и об окопной жизни, и о разведке, и о пленении, и о дружном «Хайль», и о базе власовцев, и даже о том, как принял портрет Гитлера за портрет нашего нового президента.

Естественно, моим словам о двадцать первом веке никто не поверил. Мне никто не стал задавать идиотские вопросы о годе окончания войны и о других «пророчествах», как это всегда показывают в фильмах. Даже если бы я крикнул о предстоящих сталинградском и курском сражениях, меня никто не стал бы слушать. Ведь это были нормальные люди, а не киношные герои.

А затем были лагеря.

Ничего не хочу о том периоде рассказывать. Я сам в свое время до одурения насмотрелся об этом фильмов, и после реальных лагерей мне эта тема до рвоты противна.

Могу лишь сказать, что довелось побывать в жутком сброде. Это в фильмах показывают исключительно интеллигентных заключенных, попавших туда в ходе сталинских репрессий. Может, где‑то, в каких‑то казармах, они и были, но мне довелось сидеть с теми, кто попал туда, как и я, по заслугам – бывшими полицаями, власовцами, бендеровцами, членами разных банд, уголовниками. Сегодня, когда я вижу, как проходит реабилитация репрессированных, как воздаются им почести, строятся памятники, вводятся в их честь памятные даты, мне вспоминается наш огромный барак этих уродов. Они ведь тоже входили в число тех миллионов гулаговцев и тоже теперь претендуют на категорию «жертв сталинских репрессий», тоже добиваются льгот, ходят на митинги, клянут кровавые Советы, пишут книги, их приглашают на школьные уроки…

В начале пятидесятых меня освободили. То ли амнистия была, то ли еще что‑то, мне все было по фигу. Знаю лишь то, что, рассматривая мое дело, учли, что мои показания о немецкой базе подготовки диверсантов оказались очень ценными.

Ну а дальше была обычная незаметная жизнь обычного бывшего зэка. Работал на самых разных неприглядных работах. Жил, где попало. О создании семьи совершенно не думал. Иногда вспоминал фронтовую медсестру. Я ведь не знал, как сложилась ее судьба. По фильму она погибла на глазах моего героя. Но в реальности мы ведь тогда не вернулись из разведки. Может быть, она действительно погибла. Практически не вспоминал свою четверку. Даже не знаю, где они теперь. Да и не хочу знать.

Что со мной случилось? Почему пропал интерес к жизни?

Иногда бывает, что я задумываюсь над этим. И в голову приходит момент, когда мы подъезжали с немцем к власовскому штабу и нам увиделся триколор.

Ведь до этого жизнь в окопах начинала кардинально менять меня.

Действительно, что мы представляли собой в этих окопах?

Пацаны, попавшие из двадцать первого века в сороковые годы. У нас же совсем иначе были устроены мозги. Можете ли себе представить, что в первые дни меня занимали вопросы, почему тех солдат, которые бегут с фронта, называют дезертирами и расстреливают? Мне, воспитанному на ценностях конца двадцатого века, в голову сразу приходили мысли о правах человека, о том, что нельзя насильно заставлять кого‑либо идти на фронт. Почему человека лишают права самостоятельно принимать решения, почему его насильно сажают в солдатские эшелоны и везут на смерть? Фактически государство таким образом само убивает своих граждан. Это же какое‑то изуверское государство. Вот такой понос был в моей голове. Но он был совершенно не случайным.

Вспомните сегодняшнюю пропаганду контрактной армии, которая втюхивает обществу мысль, что война – это дело только для тех, для кого она является обычной профессией, вроде как бы профессии бармена или педикюрщика. А остальным – право выбора: захотелось экстрима – пожалуйста, можешь повоевать в свое удовольствие, а надоело – собирай манатки, вали с фронта домой и спокойно занимайся стрижкой клумб или разведением кур. И никто не имеет права тебя останавливать, и уж тем более расстреливать за это.

Постарайтесь представить себе после этого, что приключилось бы, если бы в сороковые годы армия была бы набрана из пацанов конца двадцатого и начала двадцать первого века. Такая армия оказалась бы абсолютно недееспособной. Это же вам не в телебаре, накачавшись пивом, орать «Россия вперед!»

Несколько дней на фронте реально прочистили в этом отношении мои мозги. Я постепенно впитывал в себя дух и образ мышления окружавших меня бойцов. И даже начал перенимать от них абсолютно новые для себя ценности. Не сразу, конечно, но я вдруг стал ощущать себя частичкой общества. Не в смысле сегодняшнего понимания этого, то есть – не частичкой, как соломинкой в стогу сена, которую можно из этого стога убрать, после чего она все равно соломинкой останется. Но как клеткой в живом организме, которую оттуда уже не удалить. Но это, конечно, дебри, которые сложно объяснить. Проще говоря, я воевал, ходил в атаки, подставлял себя под пули уже не потому, что заставляли, а потому, что так, в общем, надо было.