Знание - сила, 2005 № 04 (934)

Идеалистические либеральные надежды на то, что политически освобожденные жители села инициативно и самостоятельно обратятся к независимому фермерству, нигде широко не осуществились. В начале 1990-х годов казалось, что фермерское движение набирает обороты, но достигнув на пике численности примерно 250 тысяч фермерских хозяйств и произведя максимум 2 процента сельскохозяйственной продукции страны, фермерство остановилось в своем развитии, а в некоторых регионах явно пошло на спад. Новый фермер не получил разумной государственной поддержки: доступных кредитов, системы реализации выращенного, эффективной кооперации. Он остался один против трех великих недоброжелательных сил: спекулятивного рынка, бюрократического государства и местного сельского сообщества, в котором так часто тон задают спившиеся бедняки, полные зависти к умелым и зажиточным односельчанам. Да и профессионализм большинства фермеров оказался низким. Обратившись от опыта наемных работников-служащих к всеобъемлющему семейному крестьянскому труду, многие из них обнаружили фатальную нехватку необходимых традиционных и современных знаний, умений.

Итак, советское форсированное раскрестьянивание ни для кого не прошло даром. Оно породило массовый эффект "выученной беспомощности" — неуверенности в собственных силах, склонности пассивно терпеть давление внешних неблагоприятных обстоятельств. Оно явно обнаруживается и на уровне сельских элит — среди местных руководителей сельхозпредприятий, чиновников, фермеров.

Однако не реализовался и худший постсоветский прогноз полного коллапса российского села, который мог привести к массовому голоду. Массовый спад сельскохозяйственного производства был (и во многом продолжается до сих пор), но никаких признаков надвигающегося голода не было (и в ближайшее время не появятся).

Главная причина, как нам кажется, состоит в том, что с исчезновением крестьянства автоматически не исчезла сельская ментальность российского народа. Сельский образ жизни в широком смысле этого слова во многом остался естественной и важнейшей ментальной ценностью страны. Людей выталкивала из сел в города бесперспективность их второсортного существования. Но вчерашние крестьяне в новый городской образ жизни привнесли массу сельских привычек и особенностей, от фанатичного стремления иметь хоть где- нибудь какой-нибудь кусочек земли со своей построечкой и огородиком до иерархии патримониальных отношений "старший-младший" на заводах, фабриках, в учреждениях советской и во многом постсоветской России.

Советское форсированное раскрестьянивание породило массовый эффект "выученной беспомощности".

Городские крестьяне

С начала девяностых годов россияне в массовом порядке обзавелись собственными дачными и приусадебными участками, и страна превратилась в уникальный, единственный в мире гигантский социум мелких сельских собственников (селян), которые в огромном количестве и без всякой официальной регистрации производят аграрную продукцию прежде всего для семейного потребления. По оценкам экспертов, доля такой продукции достигает 60 процентов против 38 произведенной в крупных аграрных предприятиях и 2 процентов продукции фермерских хозяйств.

Конечно, селяне нынешние отличаются от крестьян уходящих. Прежде всего, практически исчезла многодетная семейная экономика, ориентированная на собственный домохозяйственный труд. Семья современного селянина по размерам почти соответствует среднестатистической российской "малой" семье, а ее члены чаще всего — наемные работники в крупном производстве и города, и села. Доход от семейного хозяйства, забирающего много сил и времени, существенное, но все же только подспорье к основному заработку.

Традиционная культура сохранилась среди селян лишь во фрагментах, не представляя органического целого. Так, собравшись на деревенские праздники, нынешние селяне веселятся, как правило, уже не под вздохи гармошек с пением местных частушек, но под гул магнитофонов, крутящих стандартные записи поп-звезд. С другой стороны, селяне, как правило, образованней традиционных крестьян, их кругозор, благодаря радио и телевидению, а также поездкам меж городом и селом, шире, их сознание гибче. Но это все-таки сельское сознание, исключительно восприимчивое к пропагандистским манипуляциям средств массовой информации.

Лишь в одной исторически непреходящей характеристике крестьяне и селяне в основном чрезвычайно схожи: в своем подчиненно-периферийном отношении к власти. Представители сельского образа жизни чрезвычайно робки в каких-либо самостоятельных проявлениях политической воли. Предпочитая власть обходить подальше, они в большинстве своем покорно соглашаются в урочный час формальных выборов отдать свои голоса за кандидата, официально рекомендованного государством, чтобы опять поскорее исчезнуть из политической сферы до очередной формальности грядущих переизбраний.

Примерно треть современных российских жителей живут в крупных городах — около 50 миллионов, треть — в малых городах, около 55 миллионов, и чуть меньше трети — на селе, 40 миллионов. Личное подсобное хозяйство и дачные участки — это один из ключевых признаков селянина — имеют 36 миллионов семей в России; около половины жителей страны еще можно отнести к категории селян. Их много, очень много.

Какие у них проблемы? Большинство из них порождено дифференциацией во всех ее многообразных проявлениях — региональных, экономических, социальных. Искусственно поддерживавшаяся (но так и не достигнутая) однородность советского села канула в прошлое. Сельская жизнь ныне расслаивается и дробится по разным направлениям.

Расслоение раздробленности

Разделение на сельские богатые и бедные регионы подчиняется, во-первых, закономерности знаменитой модели аграрной дифференциации немецкого экономического географа Фон Тюнена, характерной для мирового сельского хозяйства еще вековой давности. Рыночное сельское хозяйство интенсивно развивается прежде всего вокруг крупных городов и на плодородных землях. По мере удаления от городов и плодородных почв рыночное хозяйство почти прямо пропорционально уменьшает свой потенциал, а в "глубинке" и вовсе сходит на нет — там выживает лишь экономика натуральных семейных хозяйств.

В экономике современных развитых западных стран эта старинная модель почти уже не работает. Возможности постиндустриального сельского хозяйства и современных средств коммуникации приводят к тому, что глубинный финский фермер среди топей и болот своего родного края вполне может конкурировать с фермерами окрестностей гигантского Парижа или американского плодородного Среднего Запада: выращивать сельскую продукцию, своевременно доставляя ее в разные регионы земного шара. Финская клубника или ветчина лежит во многих супермаркетах Европы и Америки. А в России лишь тот фермер и то предприятие, которые хозяйствуют поближе к Москве или хотя бы к областному центру, или на землях южного Черноземья — лучше всего на Кубани, уже изначально имеют порой решающее рыночное преимущество. Тут и рабочих рук хватает до переизбытка, и капиталов предпринимательских достаточно крутится.

А вся остальная сельская Россия движется от рынка вспять и вглубь — в состояние натуральной экономики и спорадической природной деятельности. Это Россия бедных почв, плохих дорог, обезлюдевших деревень, развалившихся хозяйств, где в эпидемии апатии доживают старики-пенсионеры да их дети-алкоголики. Сельхозяйственные угодья зарастают лесом, а население обращается к образу жизни доисторических охотников, собирателей, рыболовов. На нижней Волге и в Астраханской дельте бывшие колхозники в путину затотовляют рыбку и тем живут весь год. На русском Севере экс-колхозники в осенний сезон налегают на сбор грибов и ягод, а в Сибири промышляют прежде всего охотой и, конечно же, природными дарами лесов и рек.