По ту сторону грусти (СИ)

- Ну, пожалуй, можешь идти. Завтра жду.

Синицын забрал папку. В его взгляде промелькнуло что-то вопросительное, пытливая настороженность. А может, показалось.

День выдался каким-то муторным. Огромное напряжение, а толку чуть. Юрий Владимирович неслышно вздохнул. Может, его рассеянность как раз и бросилась в глаза помощнику по Политбюро? Неудивительно. А стыднее всего было бы признаться, что думает он не о тонкостях аппаратных интриг на Старой площади и не о строптивости своего горячего, искреннего подчинённого - да, безусловно, идеалистический максимализм, всё принимает близко к сердцу. И всё это в карандашных пометках к повестке дня заседаний ПБ. Нет, конечно же, это маячит неуклонным фоном. Но думает он сейчас - о ней.

Эти сны повторялись с разрывами во времени, но уж очень хорошо помнились. И были они слишком чёткими, чтобы просто скинуть их шелухой, не обращать внимания. Но и жить они не мешали, и поэтому ему совсем почему-то не было тревожно, он не рассказывал о своих видениях Архипову или Чазову... пускай уж Валя и Женя занимаются его бренным телом, но только не снами. Да и что в этом такого?

Он не был суеверен. Но и совсем не придавать значения не мог. Кто она? Столько объяснений, и ни на гран ясности.

Ему неловко было признаваться, что сейчас вот затишье, вакуум минут на семь, он один, трогает рассеянно телефонный провод, пропускает между подушечками пальцев, ждёт, когда подадут машину, а там - на дачу, посидеть с хорошей книгой за чаем, поплестись спать - молча (Танюша опять в больнице...). И ждать сна. И её прихода.

Какая же она некомсомольская: вызывающая, хоть и вкрадчивая, застенчиво-агрессивная, - и удобно здесь метнуть, как из пращи: фашистка. Но почему такая родная?..

Он всегда тоже и переживал, и чувствовал, и горячился, и болел, и с разным успехом сдерживался, но в одном всегда оставался спокоен.

Вот как-то не нужно было. Лишнее. Даже комплиментов женщинам не делал, на работе уж точно (хотя где он и бывал, кроме работы?).

А сейчас почему-то хотел, чтобы эта лилия в траурной окантовке подошла ближе. Хотелось погладить ей руку. Такую белую и, наверное, прохладную. Гладить, обвести пальцем голубоватые прожилки. Просто держать. Вот, пожалуй, и всё. Какая-то робость его охватывала.

И ещё какое-то неизъяснимое, возмутительно расслабляющее чувство - прочь его, пора ехать.

Действительно, прочь его, это ощущение. Как бы оно ни было прекрасно, но Алеся проехала свою станцию. И случилось это по весьма заурядной, уважительной причине: задумалась.

Её снова преследовал образ Юрия Владимировича. Она опять любовалась его лицом и с тайной гордостью деланно удивлялась: да что ж такого она нашла в этой внешности? - покритиковать здесь можно было многое, но разве сама она совершенна? Конечно, нет. Мог бы набраться целый список недостатков, а слова любого очередного ухажёра - чушь. Всем им одно от неё нужно.

А что же нужно Юрию Владимировичу? Странно задавать это вопрос, она не знает. Но чувствует же, как он держит её подле себя, не хочет отпускать.

И ей бы тоже задержать его руку ещё несколько мгновений, когда они обмениваются дружеским рукопожатием на прощание.

Вроде бы где-то на подкорке оставалась запись о том, как ей хотелось бы наброситься на него без соблюдения приличий, сладко изнывать - но всё так потёрто, смазанно, а чувствовалось сейчас совсем другое. Она попыталась рассказать Лоре, а та сначала не прониклась, привычно усмехнулась: "Оооо, понимаю..." - "Ничего ты не понимаешь!" - взорвалась Алеся. На тот момент это и было правдой.

Необычное волнение сжимало ей сердце. Ей было и больно, и грустно, и легко, и хорошо. Она ощущала в себе наполненность его судьбой. И решительно не понимала, что с этим делать, а ведь делать ну хоть что-нибудь всегда надо. И она томилась ещё пуще.

И всё это вспышками, прострочкой из красной нити в ткани дней...

Иногда бывает ощущение, что вся Вселенная против тебя, как ни старайся - ничего не выйдет. Иногда - ощущение застоя: все усилия вязнут в трясине. А случается удивительное состояние: о нём Алеся говорила коротко: "Меня несёт". Несут на руках? Или несёт горным потоком так, что на порогах дух вышибает? Пожалуй, нечто среднее. А может, и то, и другое.

Последний месяц Алеся прожила во власти стихии.

Было жаль расставаться с военной формой. Но ведь главное - не форма, а содержание, а ведь его-то как раз и не было. Капитан, казалось, убивался больше неё - но она тактично напомнила ему, что живут они через две станции друг от друга. И что есть такая замечательная штука, как хунта - ой, простите, триумвират. Батура энергично её обнял, похлопал по плечу и пожелал удачи.

В контору её вызвал начальник, майор Саганович, и выразил удовлетворение, что теперь Алеся имеет шанс проявлять гибкость и работать более свободно. Он угостил её эспрессо, который Алеся не любила, но пила из вежливости. Аккуратно подобравшись на стуле, она слушала. А майор, поглаживая обшлаг рукава, как шиншиллу, говорил длинно и вкрадчиво. Он успокоил, что пока не собирается "брать её в оборот", ценит её независимость и всё, что от неё требуется - продолжать научные и творческие изыскания, а время от времени предоставлять кое-какую информацию, и при этом было бы неплохо, если б ей удалось сблизиться с партийными кругами и увеличить свою общественную активность, а в каком направлении, так инструкции ей предоставят.

Стамбровская про себя похихикала. Среди офицеров-гэбистов в ВКЛ ещё с начала века сложилась эта характерная мелкошляхетская манера (а по сути: мягко стелет, да жёстко спать). Ну, а может, это и не самый плохой стиль. Лучше наносная вежливость, чем откровенное хамство. К тому же, здесь явно ещё не решили, что с ней всё-таки делать. Но хотят пропихнуть её в партийную среду. Ну что же, чудненько.

Она не была такой активной, как Влада, которая вступила в партию сразу же, как перебралась в Княжество. Она ещё выжидала, медлительно изучала среду - но результат оказался точь-в-точь таким же: Фаланга внушала ей наибольшую симпатию, так что скоро на её блузке тоже красовался серебряный ромбический крест.

Итак, ей мягко намекнули. Надо было выполнять.

И она позвонила Юре, Владиному мужу. Он с радостью её поддержал: при попадании в ВКЛ вместо научной деятельности он целиком погрузился в политическую. По натуре он был лидером. Фамилия Тур уже примелькалась в газетах и интернетовских лентах, равно как и фотки: а почему бы не фоткаться, если ты статный парень с красивым нахальным лицом и задиристым светлым чубом? Вот и Алесе он всегда говорил, что надо "крутиться" и "светиться". Тем более, любой активист был для него находкой. Он со смешком признался, что давно на неё "облизывался": считал, что её ум и патриотизм для Фаланги сокровище - но Влада его постоянно отговаривала. Она убеждала, что "Алеся - человек искусства, ей это всё утомительно, её лучше не трогать". Стамбровская торжественно пообещала, что с настоящего момента трогать её можно, сколько угодно.

На вопрос, в каком направлении хотелось бы работать, она скромно пожала плечами: "Мне что-нибудь такое, чтоб public relations и с иностранцами тусоваться".

Юра, стоя у окна с телефоном, заулыбался, загребая волосы пятернёй:

- Понял - чётко! Не бойся, найдётся тебе нишка. Ну давай, отпишусь на днях.

Влада сидела на табуретке, поджав под себя ногу, и старательно мешала чай в стакане. Она оторвала взгляд от кружения последних сахаринок и переспросила:

- Ну что?

- Кое-кто решил покинуть скамейку запасных.

Влада весело фыркнула, подскочила к Юре и крепко обняла.

- Просто аж затискать тебя хочется, когда у тебя такая довольная физия!

- Да у тебя тоже, - засмеялся он.

Влада не ответила. Она постояла, нехотя отстранилась и со спокойной улыбкой взяла со стола свой чай.