Утро чудес

И вдруг изображение на картине смазалось, купальщица исчезла, и перед моим взором возникла большая кудлатая голова, живой с хитринкой взгляд. И я отчетливо услышал голос Сурина:

— А Федюшке моему семнадцать исполнилось, когда война началась…

Глава десятая

После ноябрьских праздников нежданно-негаданно приехал отец…

Город уже насквозь продувают порывистые ветры с ледяной моросью и крупой, и в омертвевших улицах истлевают в неуемной скуке дни.

Отец заглянул к нам проездом в командировку. Я пришел из школы и еще в коридоре почуял запах табачного дыма. Из гостиной доносился мужской голос. Я прислушался, и меня охватило волнение — голос отца я мог бы выделить из тысячи других.

…В доме на улице Красных Зорь женщины считали маму самой счастливой. Муж, дескать, достался «тверезый», красивый да статный, до работы горячий и характером «мягок». На войне за чужие спины не прятался — на флотском кителе орденов и медалей на троих хватит. За таким, как за каменной стеной — ни печали, ни горя не узнаешь. И мама тоже думала, что повезло. Счастья своего не прятала, а беда пришла, так ее разве утаишь от людей? В старом дворе все на виду были как на ладони. Потом, когда отец ушел от нас, бабушка Вера предположила, что у кого-то в нашем доме дурной глаз. Может быть, у старой Бакланихи, потому что всю жизнь одинокая, и глаз у нее черный, «як у ворона», и вообще, мол, какая-то нелюдимая. Мама, грустно улыбаясь, возражала: «Глупости. Какая Бакланиха? Старушка — божий одуванчик. Чего людей-то сюда путать? Другую полюбил Павел. И весь тут сказ».

Посиделки у нас стали каждый вечер по твердому расписанию. Мама от них страшно уставала. Но люди шли с советом и желали помочь всем миром, истинная правда.

Они усаживались в кружок на лавочках-мелковушках, лузгали семечки и судачили от души про девицу-разлучницу. Только ее они считали откровенно виновной, и никто не хотел понимать, что Павел, отец мой, просто взял и полюбил ее и решил начать новую жизнь. Для женщин нашего двора было ужасно слышать о какой-то любви семейного мужчины к девушке. Они предпочитали видеть в этом житейский расчет с ее стороны — «мужик, поди, не пьющий, при заработке» — и блажь, распутство с его. Соседки не стеснялись в выражении чувств, разлучницу поливали крепкими словечками, от которых я краснел и прятался в соседнюю комнату. Но и там эти словечки меня доставали.

— Ты, Анна, или святая или совсем глупая, — поражалась материному спокойствию долговязая вдова Киреева из 4-й квартиры. — Он же, кобель проклятый, семью рушит, а ты молчишь, потакаешь да горе в себе носишь.

— Эх ты, курица мокрая, — горячась, подхватывала бабка Нюся. — Выцарапала б ей глаза. Мужика такого заграбастала. А боишься, так меня возьми в помощь. Я б ей показала, стерве.

— Нет, так нельзя. Нехорошо это. Насильно мил не будешь. Любит он ее, любит. Вы на него посмотрите, извелся-то как, — твердила свое мама.

Конечно, маме очень сочувствовали, а меня жалели, как сироту. Кто-то между делом обнимет, по голове, вздыхая, погладит, кто-то конфету даст. Взрослым кажется, что они поступают правильно. Если б они знали, что не было для меня ничего хуже их жалости.

А некоторое время спустя женщины уже советовали маме как можно быстрее выйти замуж — «клин клином вышибают». Досужая бабушка Вера даже присмотрела ей жениха. Мама отшучивалась: «Сына скоро женить буду, а вы меня выдавать собираетесь. — Серьезнела. — Семейной жизнью пожила. Лучшего все равно не будет. А забот и о сыне на мой век хватит».

После ухода отца мы редко говорили о нем. Мама щадила меня. Но память об отце, конечно, всегда жила с ней — плохое на донышке, доброе сверху, чтобы быстрее достать. Маме дай только повод вспомнить об отце: перво-наперво будет рассказывать, как отец приехал к ней в деревню свататься, да адресом ошибся. «Это ж надо такое, попал в другой дом, а там тоже девушка на выданье. Отец ее растерялся, что ж, дескать, дочка не сказала, мы б как следует подготовились. А та Павла не видит, да про своего думает, из спаленки кричит: «Пошто я знала, тятя». А когда разобрались, смеху-то было… Ну а свадьба?! Свадьба, сынок, была… Всем хутором гуляли. «Горько» кричали, под гармошку плясали. Только все как-то наскоро. И уехали мы сразу в город. Папе от шахты квартиру дали в бараке на Зорях. Две комнатушки. Радовались своему углу. Мебель купили — никелированную кровать и стол. А через несколько месяцев война… Папу позже призвали, бронь у него была…»

И еще она любит вспоминать, как отец с флота демобилизовался. Впрочем, не только мама, но и соседи по дому отлично помнят тот день. А было это в сорок седьмом, осенью, когда по городу шастала нужда, и в нашем дворе под вечер уныло поскрипывали ручные мельницы — жильцы перетирали кукурузные зерна. Из муки потом варили липкую мамалыгу. И вот в воротах появился отец.

— Здорово, громодяне. Что у вас тут так тихо? Помирать собрались, черти? — пробасил он и скомандовал: — А ну, свистать всех наверх!

Двор ожил. Под абрикосом поставили стол. Отец вывалил на него содержимое рюкзака. Тетя Клава всплеснула руками, увидев гору консервных банок, воскликнула:

— Господи, с ума сошел Пашка, целое ведь богатство.

В материных рассказах отец всегда шумный, непоседливый человек, весельчак и душа компании. Достоинства это или недостатки, я еще не разобрался. Но я почему-то не могу представить отца веселым человеком. В памяти моей совсем другое его лицо.

…Он стоял предо мной, положив руки мне на плечи и легонько пожимая их. Я не узнавал папку — лицо землисто-желтое, какое-то иссохшее, без кровинки, на лбу глубокие бороздки морщин, а глаза, лишенные всегдашней улыбки, и оттого словно погасшие, были чужими. Как будто глодала его страшная болезнь. А может, то и была болезнь. Он уходил от нас и пытался объяснить мне причину своего решения. Лучше бы он ничего не объяснял. Я и так был издерган. Я плохо спал ночи накануне и возненавидел сны, в которых мы с отцом все время ехали к морю, — он обещал мне показать море. А днем я не мог переносить тишины в квартире — отец с матерью передвигались по комнате с величайшей осторожностью, бесшумно, точно тени. Ночами, когда отец не приходил, мама плакала. И я мечтал об одном — ее улыбке. Потом он являлся, и начиналась мучительная игра в молчанку… И вот я слышал его сбивчивый полушепот:

— Ты уже взрослый… Ты должен понять папу — жизнь, сынок, сложна… Вот вырастешь…

Я плохо соображал, о чем он говорил, потому что думал о маме. Она едва держалась на ногах. «Да никакой я не взрослый! И вырасту не скоро», — собирался возразить я, но так и не посмел.

Он о чем-то спрашивал, но ответа не ждал, тотчас говорил сам. Нет, ничего он не лгал. Я бы сразу почувствовал его ложь.

— Папочка, не уходи от нас, пожалуйста, — все-таки попросил я. Но отец промолчал, только погладил меня по волосам, по щеке горячей, сухой ладонью.

А ночью у меня болело сердце. Впервые очень болело.

Большой, сильный человек, разве он не мог справиться с собой? Его понимала мама и даже в чем-то ему сочувствовала. Но я не мог ни понять, ни простить, потому что он — отец, и место его — рядом. Как нелеп был тогда затеянный им разговор! Он так торопился с моим прощанием, как будто в новой жизни своей не смог бы обойтись без него.

…Я подошел к двери гостиной. Сейчас я должен сказать: «Здравствуй, папа». Папа? Я отвык от этого слова. К горлу подступил тяжелый ком.

В дверях возникла мама.

— Эдик?! — удивилась она. — Я и не услышала, как ты вошел. — Она взяла меня за локоть и радостно зашептала: — Ты знаешь, кто у нас?

— Знаю, — ответил я и грубо выдернул руку. Чему она радуется? Приехал, ну и что? Вырядилась.

Она была в новом шерстяном платье, которое сшила недавно — под праздник. Я вдруг вспомнил, сколько оно доставило ей огорчений. После каждой примерки она приходила расстроенная, жаловалась мне, что у портнихи нет вкуса, что ткань испорчена и опять надо думать о выходном платье. Наконец я увидел ее в нем. «Какая красивая у меня мама», — подумал я тогда, а ей сказал: «Нормальное платье. Ты зря переживала». Но мама мне не поверила — все выискивала перед зеркалом дефекты, хмурилась. И только когда подруги в один голос воскликнули: «Сидит, Аннушка, просто чудо!» — мама повеселела, даже покружилась по комнате в вальсе.