Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1980-е

Внизу на диване заворочался под ватным одеялом Борис Тимофеевич. В полусне он стащил с лица одеяло и потянул воздух мясистым носом: пахло разогретым воском и слабым дымом. Тогда Борис Тимофеевич с усилием проснулся, сел, опираясь руками о постель, и опустил ноги на пол. Ногам тотчас стало горячо, — пол покрывался золотистой, трескавшейся во всех направлениях коркой.

«Ну вот, — беспокойно думал он, вспоминая, как накануне вечером ползал по полу, намазывая паркет особой, заграничной, по знакомству приобретенной мастикой, — а говорили: потрясающая мастика. Надо протереть мокрой тряпкой, пока не загорелось».

Он встал, — золотистая корка на паркете потрескивала сильнее и отскакивала чешуйками, — босиком прошлепал, ничего не заметив, и в полусне, сквозь стену на кухню, вернулся со шваброй и совком и начал сметать горячую корку. Несколько раз он ходил на кухню с совком, полным желтой чешуи. Покончив с уборкой, сел на постели, крепко вытер руками лицо, сдирая остатки сна, затем задумчиво стал поглаживать пальцами жирную грудь, размышляя, какие неприятности могут еще произойти от неизвестной мастики. На темной банке, помнил он, было нарисовано ухмыляющееся солнце, одной рукой оно толкало перед собой полотер, другой — показывало за спину, где на ярко блестевшем полу торчали семь восклицательных знаков.

Ничего не придумав по этому поводу, Борис Тимофеевич собрался было улечься и подремать до семи часов, когда надо вставать, завтракать и отправляться на службу, — но почувствовал, что руки, лицо и грудь зудят, будто иссеченные крапивой.

«О господи! — безнадежно сказал себе Борис Тимофеевич. — Что же это? Неужели какое-то химическое отравление?»

Он сунул ноги в шлепанцы и засеменил в ванную. Вымыл руки, лицо, грудь теплой водой с мылом и насухо растерся. Потом на всякий случай и с тайной опаской подвоха обрызгался из баллончика пахучей аэрозолью, которой обычно опрыскивался после бритья. Зуд утих, но всему телу было жарко. Тогда Борис Тимофеевич с растущим беспокойством отыскал в буфете градусник, сунул под мышку, вернулся в постель, лег на спину, вытянулся, укрылся до подбородка одеялом и стал смотреть в потолок и ждать, вспоминая, у кого из соседей есть телефон, чтобы позвонить и вызвать врача. И не мог вспомнить, поскольку с соседями почти не общался, не считая мимолетных встреч в скверике перед домом или на лестнице.

Рядом на площадке — пятью ступеньками выше — жила учительница, старая женщина с жидкой косицей, закрученной на затылке в комок и проткнутой двумя большими шпильками.

В следующей квартире жил любитель энциклопедии, он носил сильно мятые брюки, синие, в серебристую полоску, и коричневые, с красными бликами ботинки на толстой подошве. Заглядывая в лицо Бориса Тимофеевича левым глазом — правым он следил за кончиком своего носа, — энциклопедист безо всякого предисловия спрашивал: «И что вы думаете насчет Ближнего Востока?» — и при этом начинал не то хихикать, не то всхлипывать. На что Борис Тимофеевич, пугаясь, отвечал, что последнее время как-то забыл думать насчет Ближнего, а думает все больше насчет Дальнего. На что энциклопедист, глядя еще глубже и пристальней левым глазом, скандировал со значительной интонацией: «И напрасно, молодой человек. Надо о нем думать. Пока он не сказал своего „ха-ха“».

В следующей квартире жил корректор издательства, молодой, как жених, подтянутый, как юнкер, вежливый и в импортных очках. Встреча с ним доставляла особенное мучение. Корректор вытягивался, будто сержант перед полковником, и начинал церемонию приветствия. Иногда он пытался произнести «здравствуйте», иногда, если был во вдохновении, пробовал сказать «привет» или одолеть «добрый день». Борис Тимофеевич смотрел себе под ноги, сжимал за спиной кулаки и ждал, потея и краснея, минут пять-десять. Пр-р-роклятая буква «р» ни за что не выскакивала из горла корректора, она застревала, как кость морского окуня, топорщилась, гнулась, скрипела, хрустела, но упорно оставалась в горле, так что Бориса Тимофеевича подмывало схватить корректора за нижнюю челюсть, засунуть ему палец в рот и выковырять эту жуткую букву. Помучив Бориса Тимофеевича достаточное время, корректор говорил нараспев «буэнос диас» и легким кавалерийским пиццикато, как каденция с пальцев пианиста, сбегал вниз по лестнице.

В следующей квартире жил дамский мастер, но у него тоже не было телефона, и о нем ничего нельзя было сказать, кроме того, что одевался он во все длинное и после бритья пользовался тушью, тенями, пудрой и египетскими духами.

В следующей квартире жил бухгалтер-вдовец, и хотя разводил он разноцветных рыбок, но тоже не имел телефона.

Размышляя таким образом, Борис Тимофеевич начал незаметно подремывать, пока наконец не уснул. Разбудило его методичное бряканье будильника на тумбочке у постели. Сначала Борис Тимофеевич испугался, что проспал службу, и, повернувшись посмотреть на часы, ощутил под мышкой градусник и вспомнил все странности, происшедшие утром. Ртуть в градуснике, вытесненная из капилляра страшной силой, тускло перекатывалась по шкале, однако ни зуда, ни жара Борис Тимофеевич не чувствовал, напротив, во всем теле была приятная легкость, как после купания.

«Слава богу, — подумал Борис Тимофеевич. — Значит, ничего страшного. Может, аллергическое раздражение. Надо предупредить на работе, чтобы не пользовались этой мастикой».

Он бодренько встал, поскольку жил один и в тепле, прямо в трусах пошел на кухню готовить завтрак и бриться. На завтрак, по причине желудочного несварения, обычно бывал овсяный киселек, а брился Борис Тимофеевич перед большим зеркалом, которое он устанавливал, подпирая сахарницей, чтоб зеркало не скользило.

Борису Тимофеевичу нравилось смотреть на себя в зеркало. Не то чтоб он любил свое лицо — любить его было не за что и незачем: обычное лицо сорокалетнего холостяка — вспухший кончик носа, белый, как вареная и очищенная картофелина; две бородавки на правой скуле; круглый, совсем не мужской подбородок; пегие брови, росшие неровно, так что их приходилось подстригать, как вразнобой растущие кусты; дурного цвета искусственные передние зубы, а про кожу и говорить не хочется. Нет, он не любил своего лица, он ему доверял, а это для Бориса Тимофеевича значило больше, чем любовь.

Он посмотрел на себя в зеркало — и холод липко пополз по спине. Нет, все было на месте — и бородавка, и брови. Но на Бориса Тимофеевича смотрели совсем чужие глаза, такие синие, бесконечно бездонные, что, кроме этих глаз, на лице ничего уже и не замечалось. Он закрыл лицо руками. Он вспоминал свои глаза, какими они были вчера, год назад, в детстве. Они были разные, но оба пестрые, как камешки-близнецы на морском берегу, — влажные, они блестели, сухие — были тусклы, невыразительны, глупы.

Теперь же дурацкое стекло отражало привычное пухлявое безвольное лицо и глаза — как будто кто-то иной, незнакомый, пронзительный, с которым даже и не знаешь, как обращаться, просовывал с другой стороны зеркала два прозрачных затягивающих озера.

В комнате что-то упало с громким и пустым стуком — у Бориса Тимофеевича поднялись волосы на голове, и он на дрожащих, непослушных, будто пластилиновых, ногах пошел посмотреть.

Большой глобус упал со шкафа и раскололся на неравные части. Кривая линия разлома проходила через Антарктиду, Индию и поворачивала на Европу. И Борис Тимофеевич понял, слабея, что вся его теперешняя жизнь, а может быть, и будущая судьба, расколоты надвое и не будет проку склеивать рухнувший мир и надо строить новый…

НА АЭРОДРОМЕ… ПОТЕРПЕЛ АВАРИЮ ПАССАЖИРСКИЙ ЛАЙНЕР КОМПАНИИ… ЧИСЛО ЖЕРТВ СОСТАВЛЯЕТ… ЧЕЛОВЕК…

В трамвае жила и росла давка. Бориса Тимофеевича притиснули животом к спинке сиденья. Слева прислонился к плечу высокий парень в обнимку с девицей. Сзади между ног просунули квадратный портфель с выдающимся замком, и при каждом равномерном, как волны прибоя, покачивании публики, замок с наслаждением царапал ногу. Справа кто-то для устойчивости цепко держал Бориса Тимофеевича за локоть: пальцы были крепкие и с грязными ногтями. Чтобы продвинуться от дверей, люди поднимали руки и раза три задевали Бориса Тимофеевича по затылку, отчего голова дергалась, будто он кивал в знак согласия или приветствовал знакомых. Наконец чей-то бодрый и свежий голос произнес: «Господи, вот выставил затылок! Хоть бы голову убрал куда-нибудь!» Кругом интимно засмеялись, и Борис Тимофеевич сыграл в дремоту: закрыл глаза и уронил голову на грудь.