Олени

Но поэтичная, светлая сказка о любви и духовных исканиях героя с его возвращением в реальный мир заканчивается. И его таинственное исчезновение, гибель, никак не объясняемая автором и очень, казалось бы, странная, представляется вполне логичной: в мире вселенского хаоса и зла людям тонким и ранимым места нет. Герой теряется, растворяется в пространстве, «выпадая» из своего времени.

Исповедь безымянного героя романа — щемяще печальная история любви, ее упоительности и ее обреченности. История человека, бесследно и бессмысленно исчезающего — словно никогда не было…

З. Карцева

Ты была для меня мечтой еще до встречи с тобой.

Овидий

А что в Трое? В Трое ничего — только призрак. Так, верно, пожелали боги.

Гергиос Сеферис

О, pensée du midi, la guerre de Troie se livre loin de champs de bataille!

Альбер Камю

В час заката бывает миг, когда море становится каким-то странно призрачным.

И прежде чем подняться навстречу падающему мраку в ритме своего вечного, могучего дыхания, подвластного всеобъемлющей космической стихии, или заблестеть под луной, высвечивая на своей глади ясную дорожку, уходящую вдаль, прежде чем начать свою ночную жизнь, так не похожую на дневную, море замирает на одно мгновенье — миг особого покоя в священном бездействии сумерек. Уже лишенное взгляда солнца, оно, будто из самых своих глубин, излучает матовый, рассеянный янтарный свет, эманацию солнечных лучей, поглощенных днем, — послание, неизвестно какое и неизвестно кому, может быть, тем, кто сумеет его уловить, пусть и не разгадав до конца.

Но перед этим призрачным мгновеньем, когда все вокруг как бы ускользает из жидких объятий воды, чтобы перейти в бесплотный ритм вселенского духа, у моря есть еще один час — час удивительной ясности. И тогда ярче становятся его краски, выразительнее — контуры, отделяющие море от берега и оставляющие на его поверхности бессчетные следы самых неразличимых движений его течений и волн.

В такой вот час я сидел на открытой террасе какого-то кафе у шоссе с довольно интенсивным движением. Терраса словно висела над обрывистым мысом, разрезавшим море на два залива. Я сидел спиной к дороге, почти пустынной в полуденную жару, но сейчас уже вполне оживленной из-за машин, пролетающих в разных направлениях. Сидел, спокойно вглядываясь в морскую даль и берег на другой стороне залива. Линия берега там плавно снижалась к горизонту, почти сливаясь с ним в невидимой точке, которая спустя час будет отчетливо видна в свете маяка.

До ночного поезда, которым я уезжал, времени было достаточно, и я спокойно мог посидеть еще немного перед пешим броском на вокзал — идти туда не больше двух часов. Этот ритуал с самого раннего детства я называю «прощание с морем». Только сейчас я один. Совсем один. Потому что и дома меня никто не ждет. Нигде и никто меня не ждет.

Кафе (а может, оно называлось «бар», уже не помню) представляло собой наспех сколоченную развалюху, обклеенную всевозможными рекламами и плакатами, которые должны были, очевидно, добавить блеска этому жалкому сооружению. Но никакого блеска ему было не нужно, потому что ничего прекраснее, чем этот вид на море, нельзя было и придумать.

Единственный клиент этого заведения, я сидел за столиком у самых перил террасы, нависавшей над обрывом. Я прощался с морем.

Все раскалено добела — и высокие белые скалы противоположного берега, кажущегося далеким из-за марева, и камни пустынного сейчас волнореза, на которых, словно белые головки одуванчиков, застыли гларусы^[1]. Все погружено в покой, даже мачты парусных лодок в заводи. Я сижу неподвижно (не знаю, давно ли) и даже не вглядываюсь в эту раскаленную даль — просто я полностью слит с нею, и не только взглядом. Так я чувствую себя в полном одиночестве, один посреди лета.

Близится вечер. Пляжи, уже накрытые тенью, огромным темным серпом обнимают по-прежнему сияющее, матовое море, в котором легко, словно пушинки, покачиваются парусники. Отсюда, сверху, можно увидеть весь залив. Далеко вправо, в сужающихся беловатых скалах угадываются очертания знаменитого мыса, а еще дальше, напротив, за складками берега, над посеревшей в сумерках зеленью деревьев высятся светлые корпуса курорта.

А здесь — ни души. Выгоревшая на солнце степь, сухие, полые внутри травинки меж камней, резко обрывающийся берег, а внизу, как в пропасти, в скалах бьется море. И море, и степь тонут в бесконечности. Но кажется, что ты не в центре этой бесконечности, а на краю света — пустоты, в которой пульсирует вечная жизнь природы…

Это были мгновенья уже отшумевшего для меня лета, я впервые остался один, совсем один, наедине с морем. И сейчас, со своей террасы, я видел, как море внизу и до самого горизонта дрожит, переливаясь под последними мягкими и косыми лучами солнца, как белеет вдали пароход, как идут к берегу лодки под парусами…

Не помню, сколько я так просидел, в забытьи, когда услышал какой-то шум за спиной. Я обернулся — это официант принес две бутылки кока-колы на столик в другом конце террасы, за которым уже сидели двое мужчин, чьего появления я не заметил. Наверное, они сошли с большого грузовика, крытого выгоревшим зеленоватым брезентом и почти заполнившего собой небольшую парковку, свежий асфальт которой был весь в пятнах от машинного масла. Я и не слышал, как он подъехал. Мужчины посидели совсем немного, допили свою колу и попросили счет. Мне тоже пора было уходить, и я подал знак официанту, оставляя под блюдцем на столе свою банкноту. Мужчины как раз садились в кабину грузовика.

Я обошел кафе с другой стороны и уже собирался закинуть за спину свой легкий рюкзак, с которым пробродил все лето, как почему-то обратил внимание на номер грузовика, заметил поднятый сзади край брезента и узкую щель, приоткрывшую загадочную темноту внутри кузова.

Довольно редко, но все же иногда моя склонность к авантюрным решениям дает о себе знать — я подошел к грузовику, приподнял край брезента, забросил внутрь рюкзак, поставил ногу на ступеньку и ловко перемахнул через борт. И в ту же секунду, словно от моего толчка, грузовик тронулся с места — резко и быстро. Не удержавшись на ногах, я упал на свой рюкзак. Потом, опираясь на него локтем, выпрямился, пытаясь сориентироваться в темноте, слегка разбавленной полоской света из дыры в брезенте. Меня поразил какой-то необычный, очень знакомый запах, правда, какой именно, я не мог определить. Выяснилось, что я сижу на пустых мешках, грудой сваленных в глубине кузова.

Цифры регистрации на номере грузовика подсказали мне, что, по всей вероятности, он идет в сторону столицы. Но вот интересно, с какой же стати я отказался от уютного спального купе поезда ради неизвестно какого и бог знает куда направляющегося средства передвижения? А может быть, еще не поздно все перерешить — ведь грузовик (даже если он и не остановится) все равно пойдет через город, и я всегда смогу выскочить из него на любом светофоре? Я подобрался к дыре в брезенте и выглянул. Машина неслась по магистрали, окруженной садами и виллами. Значит, скоро город. «Остановится — остановится, нет — нет…», — сказал я себе, закрепляя край брезента за борт, и откинулся спиной на мешки. Лишь сейчас я узнал этот запах — запах еще не сотворенного хлеба, запах муки.

И незаметно для себя, очевидно еще в городе, я уснул.

Так началось самое странное в моей жизни приключение.

I