Дерево

В ту ночь я спал урывками. Мне снилось, что за эти ничтожные часы дерево исчезнет, или изменится так, что я совсем не увижу в нём ни своей будущей жизни, ни моря под лучами солнца; я представлял себе, как выглядит мокрая кора, и у меня всякий раз получалось море в шторм - слова "море" и "шторм" я, конечно, даю здесь как условные и неопределённые.

Больше всего я боялся, что не найду дерева. Или что всё, что я видел, выпадет из моей памяти, не отпечатается до самой последней царапинки и впадинки - и назавтра убедился, что это не так; всё было на месте - и дерево, и воспоминания, и ещё какая-то черта, которую я всякий раз, подходя, не мог перешагнуть, и белый камень, который на самом деле был серым, но сильно обветрился или выцвел - не знаю, что там бывает и как происходит с камнями.

Когда в школе нам сказали собирать гербарии, то я, конечно, в свой положил два листочка с дерева. Что-то связывало меня с ним - Матвеевы, наши соседи, красили дом, кто-то покупал новую мебель, в обиход входили словечки, которых раньше никто и не слыхал, а по щебёнке начали ездить первые автомобили - и через некоторое время уже строители думали над бетонными плитами и асфальтом; а дерево молчаливо стояло и нисколько не менялось - почки весной, зелень летом, ржавые листья осенью и голые могучие ветви зимой. Hе росло и не менялось. Однажды я прогнал от дерева ватагу мальчишек, которые хотели вырезывать свои инициалы на коре-море. Другой раз я увидел, как из дерева пытались устроить качели, звездолёт, бизань-мачту и романтическое убежище - последнее делал уже я сам, к тому времени мне исполнилось пятнадцать, что есть самый чувствительный возраст, который перерастают все, но не помнит точно никто. Свои шестнадцать помнят, тринадцать помнят, а вот человека, который бы точно помнил себя в пятнадцать лет - я не видел. Hо дерево не было звездолётом, рамой для качелей, гиперприводом звездолёта и бизань-мачтой. Дерево было просто деревом. У него - листья, корни, макушка, рябь коры по стволу, трава у корней, камень - вечный спутник, которого невозможно оттолкнуть, и у которого есть загадочная отличительная трещина, которая выталкивает его из всех камней.

Восемнадцать. Двадцать. Двадцать пять лет пройдёт, а дерево будет стоять. Я твердил это, когда уезжал в институт, когда убегал остаться в большом городе. И бывали дни, когда я, проснувшись, не вспоминал про то, что зелёное царство стоит в ста пятидесяти трёх моих мальчишечьих шагах от внешней стороны дороги (если считать от ближней к дому точки). Совсем не далеко, говорил я себе. Я отдавал себе отчёт в том, что когда-то зелёная сила пересилит, и я вернусь. Я обязательно вернусь, чтобы увидеть всё.

Я пропускал все книги, в которых были описаны с точностью до последнего завитка деревья, потому что боялся отнести своё дерево к какому-нибудь виду. Красота остаётся красотой, когда ты не препарируешь её по Брему, а просто сидишь в сени - спиной к стволу, левая рука на белом камне.

Hо постепенно город брал своё. Я даже прожил пару лет в каком-то мрачном оцепенении, представляя себе, как стекло и бетон побеждают древесину, а иногда - и желая этого, потому что мания достигла того порога, когда я уже не мог сидеть спокойно за деревянным столом.

Приёмы, встречи, вечера, конфетти кружатся перед глазами, а я забываю всё больше и больше - совсем как дикарь, которого вырвали в механическую уборную ради того, чтобы научить "делать все цивилизованно", а потом с шумом и смехом бросили обратно - и теперь этот бедолага ищет бумагу и жидкое мыло, а в выступах на стенах пещер видит аппараты для сушки рук.

Я получил это и много больше, чем это. Где-то внутри меня плавил ещё огонь, и я считал, что он потухнет под слоем этого ежедневного пепла, а он взорвался неожиданно и комедийно - во время вылазки в какой-то музей.

Моя жена сказала:

- Этот музей основали астрономы. Всякие астрономы, а в особенности те, у кого ещё остались телескопы.

Я и представить не мог, что бывают астрономы без телескопов.

- Бывают, душа моя, - засмеялась моя жена. - Видишь, какой смог в городе?

Какая уж тут астрономия.

Картины звёздного неба не очень взволновали меня, впрочем, как и обязательные пожертвования в фонд строителей орбитальных телескопов - не знаю, что это за штука, но надеюсь, что она поможет астрономам в наблюдениях. Правда, звёздное небо что-то напомнило мне. Что-то давно забытое. Я остановился и щёлкал пальцами, пытаясь вспомнить, но мысль причудливо извивалась и ускользала.

Следующим был зал планетоидов и астероидов. Там ещё много было написано со словами, заканчивающимися на "-оиды", но зрелище испещрённых, изборождённых астероидов необычайно меня взволновало. Мысль. Темнота. Я маленький и сижу на корточках. Звёзды. Изборождённые звёзды. Hет, не так по привычке я дощёлкал тактов десять и ступил в следующий зал.

И в нём увидел великолепную лунную сферу, вероятно, картонный макет, сделанный чьими-то заботливыми руками, погружённый в полумрак с таким расчётом, что можно было заметить только серп - освещение каждую минуту менялось, и серп рос, и плыл по тёмному ночному небу. Я подошёл ближе, чувствуя биение мысли. Весь шар был неровен, он был похож на вздыбленную океанскую гладь. Я прочитал - "Море Спокойствия" и задрожал. Вздыбленное море. Море и шторм. Я сижу на корточках, и земля мягка. Я поднимаю голову, и резные листья, тёмная масса, вся крона - простреливается светом звёзд. И мерцает кора. Стоит вечное лето. Вечное.

Я не вспоминал про дерево целый месяц, а тут я увидел его так же живо, как тогда, в первый раз, с той лишь разницей, что повторное узнавание ещё сильнее обожгло меня.

Hазавтра я выехал в Окольное.

По-осеннему жухлая, но живая трава обступила камень - значит, он всегда здесь врастал в землю.

Один из поворотов, который не совпал в моей памяти.

- А где дерево? - спросил я у водителя.

Я должен был убедиться, что дерево существует.

Если не существует холма, но есть камень - если двухэтажки давно перестроили в девятиэтажные коробки, если дорога память; где мой звездолёт, где мои качели, где моё романтическое убежище? Hе могла же в него попасть молния.