Горняк. Венок Майклу Удомо

Ди засмеялась.

— Чтобы я когда-нибудь еще сошлась с ирландцем, — отшутилась она. — Вечно они кидаются из одной крайности в другую.

— Ди, шутки в сторону.

Никакого ответа. Рыжий подождал. Чуть погодя Ди заговорила, не спеша, не сразу подбирая слова, но вместе с тем так, будто бы она не придает тому, о чем говорит, особого значения.

— У людей, мнящих себя прогрессивными, самые различные и весьма причудливые понятия о том, что представляет собой африканец, но всех их роднит одно: они хотят определить, каким быть хорошему африканцу, хотят ему благодетельствовать. Да ты и сам знаешь, о чем я говорю. Оки хотят руководить этим африканцем. Предписывать, что ему делать. Хотят думать за него, считают, что он будет жить их умом. Хотят, чтобы он зависел от них. И твой Зума — тот самый образцовый африканец, который нужен этим мнящим себя прогрессивными людям. Вот почему он так пришелся тебе по душе.

— Неправда, Ди, по-моему, ты к нему несправедлива.

— Прости, Рыжий, но я и правда так думаю.

— Во всяком случае, твоя теория к Зуме неприменима. Он держится со мной недружелюбно.

— Тут есть известное противоречие, но оно ничего не доказывает. Ты не понимаешь, никакого недружелюбия со стороны Зумы нет. Просто вы живете в разных мирах. Африканец, который хочет жить, как белый, всегда подозрителен, если только он не глядит белым в рот и не позволяет им собой руководить.

Ди вернулась из кухни, села напротив.

— Ну и что?

— Ну и ничего.

— Выходит, у тех, кто, как ты говоришь, мнят себя прогрессистами, безвыходное положение?

— Да, до тех пор, пока они не признают, что африканцы могут руководить не только черными, но и белыми.

— А как насчет Зумы?

— Меня больше занимает его девушка. Она тянется к белым и возмущается ими. Она общественное животное, твой Зума — нет.

— Ты не права, Ди. В судьбе этой девушки уже заложена трагедия, а для Зумы есть еще надежда. Ты выдаешь свои пожелания за факты. Тянуться к белым и возмущаться ими — этого мало.

— Но это свойственно человеку.

— Да, детка, очень даже свойственно, но, увы, для общественного, как ты говоришь, животного и этого мало. Можешь насмешничать, сколько твоей душе угодно, но в Зуме чувствуется сила, а сила заставляет с собой считаться. Ты не понимаешь, что он такой же человек, как его девушка, ты или я, и что именно это поможет ему пробудиться. Издевайся сколько душе угодно над так называемыми прогрессистами, Ди, но, бога ради, не теряй веры в человека. Одним разрушением ничего не достигнешь, надо уметь созидать, а созидание невозможно без веры. Ты должна поверить в африканца Зуму, горняка, хотя у него и нет общественного сознания, он не умеет ни читать, ни писать и не может постичь, почему его девушка хочет жить, как ты. Но я тебе вот что хочу рассказать. В первый же его день на руднике, когда Смид велел ему толкать вагонетку, а он не знал, как за нее взяться…

* * *

Расставшись с белыми, Кзума испытал облегчение. Ему было с ними неловко. Чем больше они старались, чтобы он чувствовал себя у них как дома, тем больше он конфузился. Правда, с Ди ему было легче. Она понимала его, чутье у нее было потрясающее. И Кзума впервые видел, как Рыжий улыбался.

Кзума не стеснялся только, когда остался с Ди один па один. Он и сам не понимал, почему ему вдруг захотелось рассказать Ди об Элизе. Наверное, потому что она была такая умная и все понимала. Да нет, не такая она и умная. Сказала же она, будто нет ничего плохого в том, что Элиза хочет жить, как белые. А разве это не дурость: Элизе никогда так не жить.

А чем плохо так жить? Теперь он видел своими глазами, как живут белые. И понял, почему Элиза хочет так жить. Понял, чего именно она хочет. И от этого ему стало легче.

Он перешел улицу — решил вернуться в Малайскую слободу. Теперь холод донимал ого меньше. Белые накормили его на славу, но наесться он не наелся: маисовой каши не подавали, а хлеба всего ничего. Разве эго еда для мужчины? А так приняли его, лучше не надо, намерения у них были самые добрые. Повезло Рыжему с Ди, она славная, даже с африканцем и то держится по-дружески.

Рыжий, тот тоже держится по-дружески, но совсем па другой лад. Рыжему надо, чтоб ты ему доверял, чтоб ты в трудную минуту обратился к нему, — вот чем вызвано его дружелюбие. И об этом нельзя забывать. А раз чувствуешь такое, трудно вести себя по-дружески. Ну а с Ди ему проще. Когда она интересовалась, о чем он думает, за этим ничего не крылось. Вот почему Кзуме было так легко с Ди.

Но вот уже центр остался позади. Белые попадались все реже. Черные, наоборот, все чаще. Все реже надо было уступать белым дорогу — и тревога постепенно отпустила Кзуму.

Он касался встречных плечами, не думал отскакивать в сторону. Налетал на них, чувствовал теплоту их тел. И здесь все это воспринималось как должное. Недаром это была Малайская слобода. А если здесь и встречались белые, то разве что сирийцы и цветные. Ну, а к ним и отношение совсем иное, они вроде бы как и не белые. Коли на то пошло, среди их женщин есть и такие, которые за деньги спят с африканцами. Да, с сирийцами все проще.

Он свернул на Джеппе-стрит и увидел, как чуть дальше по улице группа людей, задрав голову, смотрит вверх. Кзума прибавил шаг, смешался с толпой и тоже задрал голову, но ничего не увидел.

— На что вы смотрите? — спросил он стоящего рядом человека.

— Сам не знаю, — сказал тот.

Не спуская глаз с крыши, Кзума стал выбираться из толпы и налетел на машину.

— Что случилось?

— Да вон человек убегает по крыше от полиции.

— Где?

Женщина ткнула пальцем. Кзума пригляделся: да вот же он! Человек полз по скату крыши, по пятам за ним полз полицейский. Кзума затаил дыхание: крыша круто пошла вниз, одно неосторожное движение — и беглец сверзится, и тогда его ждет верная смерть или увечье. Да и полицейского тоже. Толпа дружно ахнула. Беглец потерял равновесие и медленно пополз вниз. Все ниже, и ниже, и ниже. Он был почти у края крыши. Если чудом не удержится, он неминуемо рухнет вниз. Вот оно — одна нога его уже свесилась с крыши. А за ней другая. Еще миг — и он упадет. У Кзумы перехватило дыхание, сердце бешено колотилось. Беглец вцепился в край крыши и повис. Толпа в ужасе замерла. Еще чуть-чуть — и полицейский настигнет беглеца.

Толпа заколыхалась — стройный, элегантно одетый мужчина раздвигал людей, прокладывая себе дорогу. И одеждой и манерами он походил на белого, и так же бесцеремонно расталкивал толпу. Зеваки, с трудом оторвав глаза от крыши, пялились на него.

— Кто он такой? — спрашивали одни.

— Кто он такой, чтобы так себя вести? — спрашивали другие.

И тут кто-то шепнул:

— Это врач, доктор Мини.

И вот уже по толпе зашелестел шепот. Кзума тоже покосился на доктора. Доктор не сводил глаз с беглеца, раскачивающегося на краю крыши.

— Кто он такой? — спросил доктор резким тенористым голосом. Никто ему не ответил.

— Что он натворил? Кто это видел? — снова спросил доктор.

— Играл в кости, — угрюмо буркнул какой-то оборванец.

Раздался женский вскрик: теперь уже за беглецом охотились двое полицейских и оба неуклонно надвигались на него. Медленно, осторожно. Но женщину явно испугало не это: она заметила, как у беглеца сорвалась рука — теперь он висел лишь на одной руке. Толпа замерла: вот оно, сейчас затравят зверя. Машинально, все как один, сделали шаг вперед. Во главе с доктором. Кзума пробился вперед. И тут беглец, словно ему наскучило висеть между небом и землей, разжал руку. Толпа дружно охнула, беглец мелькнул в воздухе, глухо стукнулся о землю и затих. Толпа, казалось, приросла к земле.

Но вот беглец шевельнулся. И толпа перестала жить как единое целое, распалась. Доктор рванулся к беглецу, наклонился над ним. Зеваки обступили их тесным кольцом.

— Ему нужен воздух, — сказал доктор.

Кзума распихал зевак.