Толкин и толкинизм - взгляд справа

Г.Б. Возвращаясь к идеологичности или неидеологичности Толкина, что Вы можете сказать по поводу его эссе "О волшебных историях", где его мифология обращена к современной послевоенной (уже после второй мировой) реальности? Критика Толкином современного мира не уступает в резкости геноновской и любой другой традиционалистской критике, разница лишь в идеологии "эскапизма", проповедуемой оксфордским профессором. Таким образом, мне кажется, Толкин не менее идеологичен, и только его место в научной иерархии удерживало писателя от резких идеологических высказываний. Его проект и его пессимизм по отношению к современному миру очевидно близок другим традиционалистским подходам.

А.П. Да, но вот что здесь очень интересно - это идея конца мира.

Традиционалисты, с точки зрения и Толкина, и К.С. Льюиса, и Чарльза Вильямса, все были неправы, потому что они (традиционалисты) считали, что первая мировая война была концом света. Традиционалисты не понимали, что конец мира сам по себе - очень важный элемент мифа. Поэтому разочарование после второй мировой войны мифологически совершенно не равно разочарованию после первой. Вопрос конца мира, в отличие от того, как всякого рода футурологические идеи сейчас конструируются, - это не вопрос, что стало совсем плохо. При мифологической корректности конец мира - это конец мира, плохо вам или хорошо. В этом смысле, я думаю, в особенности под конец, пессимизм Толкина был пессимизмом человека, которому просто очень трудно жить в этом мире. Он не любит этот мир как он есть. Этот мир себя неправильно осознает. Он кончается, и это не конец мира в каком-то эсхатологическом смысле, потому что этот конец мира несёт в себе миф конца, который есть необходимость какого-то чисто мифологического изменения и превращения. Это и пессимизм, и одновременно оптимизм, как уход эльфов со Срединной земли в конце "Владыки колец".

Г.Б. Очевидно, этот пессимизм и оптимизм явились отражением христианства Толкина. Основой его эсхатологии была идея обновлённой Арды, обновлённой Земли, которая уже не будет прежней Ардой. Отсюда оптимизм и надежда, идущие от слов Апокалипсиса: "И видhхъ небо ново и землю нову: первое бо небо и земля первая преидоста".

А.П. Мне очень трудно об этом говорить, не зная христианской теологии. Когда я читаю Толкина, у меня нет впечатления, что он был теологически особенно последовательным католиком, каким он безуспешно старался быть всю свою жизнь. Я думаю, что в его мифотворчестве была большая сила языческого пласта. Когда я говорю: языческий миф или христианский миф, такого деления нет. Миф есть миф. Я говорю только о его индивидуальной проработке. То, что Толкин был религиозным человеком, в этом нет никакого сомнения, хотя я сейчас категорически отказываюсь говорить о том, что такое религиозный человек, потому что сам им не являюсь. Я думаю, что пессимизм Толкина был скорее пессимизмом языческой мифологии, но это относительный пессимизм, который можно найти в любой великой религии. Его можно найти в христианстве, его можно найти в буддизме в меньшей степени. Самое интересное в мифологии Толкина - это то, что он не пытался установить баланс между возобновляемыми и восстанавливаемыми им мифами и действительностью. Он скорее рассказывал другим миф. В этом смысле он был мифической фигурой.

Г.Б. Наверное, огромный языческий пласт у Толкина мог восприниматься им и может быть понятым нами, как своего рода его Ветхий Завет. Можно сказать, что персонажи его книг отражают англосаксонское или кельтское представление о благочестивом язычнике.

А.П. Я думаю, что эта линия тоже есть, но я не хочу быть здесь неправильно понятым. Так же, как миф не может быть хорошим или плохим, справедливым или несправедливым, так же он не может быть христианским или буддийским. Каждая религия аппроприирует или, как любил говорить Беньямин, вытягивает мифические линии и превращает их в свои. Поэтому мне кажется, что классическая эволюционистская школа мифологии, проделавшая гигантскую, колоссальную работу, в целом методологически была очень неправильна. Скажем, сама формулировка сэра Джэймса Фрэзера "Миф в Ветхом Завете", "Миф в христианстве" методологически несущественна. Миф - это миф, он не может ни отождествляться в каждом из своих элементарных сюжетов и ситуаций с данной религией, ни, менее всего, ей противопоставляться как её предпрошлое. Ни одна религия не может выводиться из мифа. Религия - это другое дело. В конечном счёте, религия - это путь к спасению. Что на этом пути собирается и используется - это вопрос уже чисто исторический. То есть мы уходим из мифологии, когда мы переходим к её конкретным употреблениям, и мы переходим к религиям и к идеологиям. К сожалению, очень часто. Почему к сожалению? Это очень субъективно. Просто не могу воздержаться".

Ну, насчет отнесения Юнга и Генона к одной и той же линии, профессор врет.

Достаточно почитать, что пишет о Юнге сам Генон. Но это детали. Сам отрывок интересен уж тем, что (чуть ли не впервые?) помещает Толкина именно в тот контекст, в котором его творчество только и можно анализировать. В контекст европейского традиционализма его эпохи, а никак не в контекст постмодернистской фэнтази, в который его обычно по невежеству своему ставят толкинисты.

Весна народов не возникла на пустом месте. Вторая половина девятнадцатого века уже ознаменовалась мощным подъемом неоархаики в самых разных (порой более или менее органичных, порой извращенных) формах. В философии рождается иррационализм, ярчайшим представителем которого остался Фридрих Ницше, давший начало "философии жизни". К европейскому мифу обращается Вагнер. Назад от урбанизации к фольклору и идилии "простой народной жизни" устремляется германо-австрийское "фелькиш" народничество. Еще вчера рациональную и увлеченную механицизмом Европу кидает в противоположную крайность - повальное увлечение магнетизмом, спиритизмом, астрологией, магией. Во Франции процветает орден мартинистов до сих пор знаменитого Папюса. Эта среда и породила тот мощный всплеск иррациональной архаики, который выплеснулся на арену истории с началом Первой Мировой и процветал вплоть до Второй Мировой, в которой, расплачиваясь за свои ошибки и заблуждения, потонул в собственной крови.