По поводу одной машины

Она говорит:

— Слава богу, что мать-природа дала нам только десять ногтей.

— Гавацци, я — человек осторожный, обхожу капкан за версту. А вы, как мне кажется, лезете на рожон. По-моему, в данный момент вы на волосок от опасности.

— Только для того, чтобы не прозевать интересное зрелище, когда сработает пружина. Короче: когда вернется Берти?

— Я не врач и не хиромант. Знаете, что можно сделать? Давайте послушаем, что скажет отдел кадров. Я нисколько не удивлюсь, если окажется, что и у них тоже есть кое-какие вопросы. Не ко мне, конечно, а к вам. Например, насчет одной недавней беседы с вышеупомянутым Берти, состоявшейся в довольно необычном месте.

Он протянул красивую холеную руку, поднял трубку, посидел так, опершись локтем о стол, придерживая другой рукой покачивающийся шнур («по ком звонит колокол», да и только!), и положил трубку на место.

— Я знаю, что к советам вы не прислушиваетесь. И я остерегусь вам их давать. Ограничусь лишь одним замечанием. Когда находишься в радиусе действия тяжелой артиллерии, подставлять грудь, по-моему, нелепо, так же нелепо, как и размахивать штыком. Пехоте, каковой мы являемся, остается лишь спрятаться в укрытии.

— Спрятаться в укрытии или заживо себя похоронить?

Гавацци ушла разъяренная. Она злилась не на Рибакки, а на себя. Что толку от таких словесных раундов? Ну, высказала ему в глаза правду-матку… Тощее утешение. Незачем было к нему ходить. Послушалась голоса совести. Вечная песня! Чего они стоят, эти «голоса»? Голос сердца, голос страсти, глас судьбы. Не хватает только вспомнить про ангела-хранителя, который стоит за твоей спиной и подсказывает, что надо делать, а чего не надо. Ангела-хранителя в образе профсоюзного уполномоченного. Чтобы наверняка уйти от ответственности. Нет, каждый должен считать себя лично ответственным за все, что происходит. Получила новенькая подтверждение о зачислении в штат? Да. Годится Берти на что-нибудь? Нет. Борьбу против «Авангарда» надо вести совсем иначе, сообразуясь с первостепенными задачами, как часть общей программы. И т. д. и т. п. Вместо «голосов» — «планы», «масштабы» и «уровни»… Короче говоря: вместо формул, предлагаемых католиками, — всем знакомые формулы коммунистов. Каков же выход? Что противопоставить бездействию? А бездействовать — значит развязать им руки… А может быть, именно сейчас Берти может сослужить службу? Кролик в руках палача перестает быть просто глупым, пугливым зверьком, а начинает играть общественно значимую роль жертвы.

Как бы там ни было, с момента исчезновения Берти прошло еще три дня — всего, с воскресеньем, семь. И ничего нового. Во вторник, 22 ноября, войдя в цех, рабочие «Г-3», к своему великому удивлению, обнаружили в закутке, ранее принадлежавшем Берти, незнакомого молодого человека. Он был в новой с иголочки спецовке, туго обтягивавшей его полноватую, но крепко сбитую фигуру. Портрет довершали рыжие курчавые волосы, курносый нос на веснушчатом лице, острые зубы и ямочка на подбородке. Полдня он провел в кабинете Рибакки — видно, брал у него интервью — ив соседней комнатушке-конторе, а вторую половину дня просидел в закутке Берти, что-то записывая в черную тетрадь; в конце рабочего дня запер ее в стол, а ключ сунул себе в карман. За весь день он ни разу ни с кем не заговорил. Кто больше, кто меньше, но все за ним наблюдали. Значит, Берти выперли? А этот шурупчик явился на его место? Это казалось невероятным даже самым закоренелым пессимистам.

Гавацци разглядывала вновь прибывшего профессиональным глазом. И решилась сказать себе лишь: «Кто его знает…» То он ей казался усердным новичком, изо всех сил старавшимся показать, как он свободно себя чувствует, чтобы замаскировать глубоко укоренившуюся робость, и потому довольно симпатичным. То она хмыкала про себя: «Гм-гм…» В течение дня она несколько раз меняла свое мнение. И в конце концов решила, что он — Котенок. Кошек Гавацци терпеть не могла, но к котятам относилась снисходительно.

Наступил следующий день. Новый парень взял под прицел «Авангард». Остановился у края площадки, прислонился к столбу и застыл. Время от времени он расстегивал молнию, доставал черную тетрадь и что-то записывал. Авторучка издали похожа на золотую. Как только «Авангард» останавливается, парень вытягивает из рукава крепкое веснушчатое запястье: засекает время. Хронометр у него тоже золотой — по крайней мере, так выглядит со стороны. Вот остановил, вот снова пустил (Джеппа, торжествующе: «Я же вам говорил, что это — новый учетчик!»). Сделал запись в черной тетради, убрал ее в карман спецовки, снова принялся внимательно наблюдать за работой машины.

Так продолжалось часа полтора, после чего Марианна не выдержала.

— Красная кнопка, — произносит она громко. И еще громче — Тормоз. — Остановив «Авангард», она просит — Будьте любезны, уйдите отсюда.

Парень подводит черту под последней записью, сует тетрадь в карман спецовки, подтягивает молнию до самой шеи. Он стоит, где стоял, и устремляет на Марианну свои круглые глаза неопределенного, переменчивого цвета.

— А почему?

— Потому что вы действуете мне на нервы.

Молодой человек слегка краснеет:

— К сожалению, не могу. Меня для того и наняли, чтобы я простаивал здесь не менее восьми часов в день. Не только возле этого… — Он отходит от столба и потягивается, как бы желая размяться. И улыбается. — …столба. А вообще здесь.

Своей небольшой веснушчатой сильной рукой он показывает вокруг на намоточные и крутильные машины.

— Меня зовут Бонци.

При этом он весело улыбается.

У Марианны екает сердце:

— Значит, вы… А Берти…

— Берти? Кто это такой?

И, тут же переходя на «ты», по-свойски:

— Машина у тебя — блеск. И знаешь почему? Несложная. Работать на такой — проще пареной репы. Кто знает, родит ли когда-нибудь моя круглая голова что-нибудь похожее на эту гениальную штуку? Или ты, как и все, считаешь ее зверюгой?

— Я делаю свое дело. И делаю его хорошо, если мне не мешают своей болтовней посторонние.

— Да, ты работаешь неплохо. Особенно если учесть, что поступила всего десять дней назад. Через полгода-год станешь неплохой работницей. Тогда будешь знать, что спокойствие зависит не от того, одна ты или нет, а от умения вести себя так, будто ты одна, даже если вокруг толпа.

Он снова прислоняется к столбу, но повернувшись на девяносто градусов, так что теперь он стоит к Марианне боком — не поймешь, то ли он здесь, то ли нет его. Марианна пускает станок, а парень вытаскивает черную тетрадь. Наверно, спешит записать эту ерунду насчет того, как надо чувствовать себя в толпе будто ты одна.

Гавацци наблюдала за этой сценой. Только этого не хватало, чтобы нозенькая снюхалась с новеньким! Тогда уж от нее ни за что не избавишься!

Сзади подъехал Маркантонио; резко затормозил свой «Форклифт» и, не сходя с места, нагнувшись, прошептал Гавацци на ухо:

— Я видел Берти.

— Да что ты шепчешь-то? Чай не в исповедальне!

— Его загнали на «Руэру».

Гавацци вздрогнула и, чтобы он не заметил, пожала плечами.

— Ну да?! Расскажи кому-нибудь другому!

«Руэра» — это свалка. Ее официальное название ЦБР — цех вспомогательных работ. Пристанище нежелательных элементов, от которых избавляются по политическим соображениям или ввиду пошатнувшегося здоровья. Пользуясь терминологией начальства, «по мотивам нравственного порядка и по клиническим показаниям». Кто докатился до ЦБР, тот конченый или почти конченый человек: да и сам пострадавший в конце концов ставит на себе крест. Каждые пять-шесть месяцев ЦБР опорожняют — без шума, без инцидентов.

— Говорю тебе, что я видел его сзбими глазами.

Гавацци закусила нижнюю губу. Верхняя задергалась.

— Что он намерен делать? Есть у него какой-нибудь план действий?

— Я с ним не разговаривал.

— Как не разговаривал?! Говоришь, видел и ничего ему не сказал? Да что он — прокаженный, что ли?

— Ты бы гоже, увидев его, обошла стороной.

— Это ты так думаешь!