Арктический экзамен

На дворе, хлопнув калиткой, Витька пробежался пальцами по кнопкам хромки.

— Петь можешь?

— В общем-то, могу, — приободрился Володя. — Что-нибудь такое протяжное, да? Про Ермака или романс какой…

— Нет, — Витька рассмеялся, — про Ермака знаешь, у нас за столом поют, тут надо такое… Ну! Пока пальцы работают.

Полилась саратовская. Володя идет рядом, что-то пыхтит, но ничего стройного не получается. Тогда Витька спел сам:

По деревне я иду,

Думаю — по городу.

Я военному солдату

Выдергаю бороду.

Володя хохотнул, затянулся вдохновенно папиросой.

— Давай еще!

Бабка деда схоронила,

Не поставила шеста.

Наша шайка небольшая —

Человек четыреста.

— Слушай, Витя, у тебя голос есть. Ты о музыкальном не думал? Поступай…

— Не думал. Я ведь так, балуюсь гармошкой. Попалась в руки, научился. В клубе у нас некому было играть… А ты почему техникум бросил?

— Не то, знаешь. Проучился почти два года в рыбопромышленном — не то!

— А здесь-то? — притушил гармонь Витька.

— Есть возможность подумать. На исторический факультет поступлю. В армию я забракован, так что не уйдет от меня…

Они идут по натоптанной улице. Безлюдной, притихшей. И внезапная мелодия гармошки безответно ударяется в морозные окошки, где за двойными рамами кой — где уже увернули на ночь лампы. Никто не откликается, даже собаки.

— А матершинные знаешь частушки? — неожиданно удивил Володя.

— Ха! Только неудобно. Ты что?

Витька подышал на пальцы, потер их о телогрейку.

— А, провались оно, как говорят…

С неба звездочка упала

Прямо милому в штаны.

Пусть взорвется что угодно,

Лишь бы не было войны.

Они дважды прошли из конца в конец деревенскую улочку, за околицей темнел полузаметенный снегом скотный двор, а за ним вплотную подступала темная стена тайги. Таинственная днем, она пугала в ночи своей неизвестностью и безмолвием. И во всем звездном мире стояла прекрасная тишина, нарушаемая лишь легким поскрипыванием бродней.

Володя молча курит, молчит и Витька. А та, о ком он молчит в эти минуты, сидит принаряженная напротив Толи за столом в теплом доме и смотрит, как он ест.

— Мамаша, — говорит Толя, захмелевший от самогона, — можно еще надбавить?

Галинина мать выходит из кути с бутылью и булькает в Толин стакан.

— Последнюю… Хватит, Анатолий!

— Понял, мамаша…

Толя выпивает и выходит в морозные сени проветриться. Следом выпархивает Галина, и, утомленные от поцелуев, они опять возвращаются к столу.

…Витьке хочется постучать в окно этого дома, где за занавесками мелькают тени, где вряд ли слышат голос его гармошки за двойными рамами. Да и сама гармошка, охрипшая уже на морозе, тихо висит на Витькином плече…

И еще в этот момент Шурка-конюх поил коней в речушке за батраковским огородом. Зачем Шурке вздумалось поить лошадей так поздно? Но ему, видно, было лучше знать, когда поить.

И вот Шурка-конюх бежит из проулка, кричит заполошно:

— Егренька тонет! Караул! Егренька…

Витька с Володей как раз собирались зайти в калитку, услышали Шуркин голос.

— Караул! Тонет…

— Какой караул? Сдурел, что ли? Кто тонет?

— Мерин! — у Шурки, наверное, текли слезы.

Тут Витька только понял, какая стряслась беда. Никифор еще утром предупреждал, что речушка с капризами, на ней много пропарин и надо быть осторожным.

— Так что ты убежал? Спасать надо… Володя, беги к Батракову, тарабань в двери, зови… Бежим, Шурка, ну…

Егренька бился изо всех сил, стараясь выбросить на лед передние ноги, но, видно, уже обессилел, положил голову на кромку льда, тревожно ржал. Заметив людей, конь опять забился в проруби, разбрызгивая на лед воду.

— За узду его лови. Осторожней, — командовал Витька, а сам кинулся к пряслу, отрывая от него длинную жердь.

Когда прибежали управляющий Батраков и Володя, Витька уже подсовывал жердь под брюхо лошади.

— Правильно сообразил, — на ходу похвалил Батраков и вывернул из изгороди вторую жердь.

Почувствовав подмогу, конь последним усилием вскинул ноги, скрежетнув копытами о кромку льда, но задержался, не соскользнул. И, словно понимая, что спешить не надо, подтянулся па передних ногах…

Во дворе их встретил Никифор, только что вернувшийся от Соломатиных.

— Застудится конь, ишь мороз-то прижимает, — спокойно и рассудительно произнес старик.

— Ясное дело, может простыть, — добавил управляющий. Он без шапки, в шубчике, под полами шубчика белеют кальсоны. И теперь, при лунном свете, словно устыдясь своего вида, он усмехнулся:

— Как от бомбежки стрелил… Не растерялись ребятишки.

— Куда там! Напужались, гляжу, — промолвил Никифор, — что делать-то с конем?

— Сяю горячего надо дать ему с ведерко…

— Дурак ты, Володя, — обиделся Шурка. — Гусями укрывать буду.

Только теперь Витька вспомнил о гармошке: он оставил ее возле забора на снегу. До него донеслись слова Никифора:

— В дом заводите, а то погубите лошадь.

— Ка-ак это в дом? — это Шуркин голос.

Егренька идет покорно к двери. Из тепла выбросились клубы пара, и показалось заспанное лицо Акрама.

— Ой-ой, рехнулся, Шурка, выстудите избу…

Двери оказались низки. Егренька склонил голову, но круп его выше верхнего косяка, и лошадь заупрямилась.

— По-пластунски, Егренька, — посоветовал Витька.

Батраков рассмеялся, развеселился и Володя.

— Ну что ржете? — осудил их Никифор. — Сурьезное дело-то… Акрам, подай пилу.

Пришлось вышибать верхний косяк и выпиливать еще бревно. Пока вставляли обратно бревно и косяк, Егренька, привязанный уздой за шесток возле печки, пугливо вздрагивал, косил глазом на колеблющийся огонь лампы, позвякивал удилами.

Вслед за Акрамом (он быстренько позаботился принести охапку дров) Шурка-конюх нагреб в завозне овса, поставил ведерко на шесток.

В железянке вновь разгорелся огонь, и с лошадиной гривы упали легкие подтаявшие сосульки.

Хорошо смотреть на огонь, когда зайчики через узкий глазок заслонки скачут по стене, по потолку, когда тихо — тихо в доме, когда все спят, уставшие за день. И мысли приходят светлые, и мечты уносят далеко — далеко, как в детстве, когда лежишь на полянке и смотришь в небо. И все так складно и прекрасно в этих мечтах, так интересно, что думается без устали, без разочарования.

Витькины мысли, возносившиеся так же высоко, все чаще возвращаются к его сегодняшнему прошедшему дню, к его событиям и печалям.

Все уже уснули. Поскрипывает кроватью Никифор — ворочается, тяжело стариковским костям лежать долго на одном боку. Затянули головы под гуси Акрам и Володя.

А Витька сидит возле печки у ног Егреньки — пишет письмо домой. Со стрежевого песка он посылал домой открытки, что все идет хорошо, купил на первую получку часы, домой приедет, может, не скоро, когда поступит в училище. А сейчас он писал, что работает в новой бригаде, где тоже интересно, что рядом Толя, с которым вместе уезжали. В конце передавал приветы всем родственникам и соседям, просил, чтоб о нем не беспокоились — стал совсем взрослым. Еще Витька приписал, что сегодня поймали много рыбы, а вечером провалился в полынью Егренька, но его выручили.

Тепло снова набралось в дом, и с гривы Егреньки больше не падали на пол капли. Он, наверное, задремал, опустил голову к шестку. А Витька еще ждал, что вдруг придет Галя, распахнет дверь — морозная, свежая, радостная.