Ледовая книга (Арктический дневник)

Юхан Смуул

Ледовая книга

АНТАРКТИЧЕСКИЙ ДНЕВНИК

30 октября 1957

Калининград, теплоход "Кооперация"

Сегодня перебрался на "Кооперацию".

Час назад уехала моя жена. Перед тем как расстаться, мы сидели в каюте, забитой до отказа багажом, принадлежащим мне и моему спутнику, синоптику Васюкову, - передвигаться и даже сидеть здесь было не так-то просто. Поскольку собираюсь в путь целых полтора месяца (по первоначальным данным, "Кооперации" полагалось отбыть 17 сентября), мы уже обо всем переговорили. Я отдал ей все деньги, которые не успел истратить, а она выдала мне из их пять рублевок на последнюю кружку пива.

Сейчас она едет назад рижским поездом.

Вспоминаются последние недели. С начала сентября готовлюсь к рейсу в Антарктику. А если вы спросите, как я готовился, то придется признаться, что никак. Ждешь, минует один окончательный срок за другим; снова ждешь, снова минует очередной срок - в таких случаях в моей жизни всегда образуется какая-то бесплодная пустота. Не можешь ни на чем сосредоточиться, люди, события, дела - все проходит мимо, не задевая по-настоящему. Вчерашний день позади, сегодняшний - лишь порог завтрашнего, а "завтра", в котором сконцентрировалось все, - это "завтра" уклончиво и полно неопределенности. Писать не можешь, думать не хочешь, и путь наименьшего сопротивления оказывается вдруг наиболее привлекательным. За последние недели я только и сделал хорошего, что прочел все оказавшееся доступным о полюсах - и о Северном, и о Южном - и влюбился в Нансена.

Последние восемь дней я прожил в калининградской гостинице "Москва". Город разрушен. Кажется, что война была вчера, - она глядит тут на тебя с каждой улицы.

От гостиницы же, целиком занятой участниками третьей комплексной антарктической экспедиции - моими теперешними спутниками, - осталось весьма сильное впечатление. Каждая гостиница, каждый ее номер, в котором дружелюбный или суровый администратор поселяет вместе людей различных профессий, характеров, мыслей и взглядов, - в своем роде сборник живых новелл.

"Москва" - превосходная гостиница. Приличные, хорошо отапливаемые номера, холодная и горячая вода, исключительная чистота, в каждой комнате телефон и радиотрансляция. Все наверняка выглядело бы еще безупречней, если бы не один осложняющий компонент - жильцы гостиницы. В каких только гостиницах я не жил после войны, но нигде я не чувствовал себя в такой степени лишним, как здесь.

Ложусь после обеда спать. Стучат. Продолжаю спать, Снова стучат. Раздается требовательный голос: "Откройте!" Открываю. И натягиваю одеяло до подбородка. В номер является комиссия из пяти человек. Полная солидная дама в очках садится за стол, даже не взглянув на меня. Слева от нее останавливается другая дама - худая, в очках и в красном платье. За спиной у них замирают три девушки, являющие собой в дальнейшем нечто вроде греческого хора. На стол кладутся огромные листы со всевозможными параграфами, номерами и наименованиями.

Начинается инвентаризация.

- Кроватей? - спрашивает полная дама в черном.

- Две, - сообщает дама в красном. - Деревянных, с пружинными матрацами.

- С пружинными матрацами... - эхом вторят три девушки.

- Письменных столов? - спрашивает полная дама.

- Один. Дубовый, - сообщает дама в красном платье.

- Дубовый... - вторят три девушки.

Так оно и идет.

- Подушек?

- Четыре, - говорит дама в красном несколько неуверенно, потому что все четыре подушки у меня под головой, а на второй кровати подушек нет.

- Запишем четыре? - вопрошающе произносит полная дама.

- Запишем четыре, - отвечает дама в красном и бросает на меня подозрительный взгляд: все ли четыре подушки у меня под головой, не съел ли я одну из них.

- Дорожек?

Одна из девушек достает рулетку и приступает к тщательному обмеру. Процедура продолжается довольно долго, пока наконец девушка не сообщает:

- Восемь метров сорок два сантиметра.

- Вы говорите, восемь сорок два? - и полная дама вопросительно поднимает брови. - Значит, запишем восемь сорок два.

- Да, запишем восемь сорок два, - соглашается дама в красном.

Затем идут арматура, стулья, графины, стаканы и т. д. и т. п.

- Предметы искусства есть? - спрашивает дама в черном.

- Есть, - отвечает дама в красном, указывая на угловой столик, где стоит скульптура, изображающая усатого Чапаева верхом на коне. - Один предмет. Чапаев.

- Не важно, что Чапаев. Важно, что один.

Так продолжается около часа. Затем комиссия направляется дальше. Но я совершенно счастлив. Можно взять в Литфонде две тысячи рублей командировочных, жить на них в каком-нибудь доме отдыха и ничего не увидеть. А тут такое подлинное, такое цельное, такое неповторимое переживание, какого ни в жизнь не выдумаешь.

Последнюю ночь сплю очень плохо. Стены в гостинице очень тонкие. В соседнем номере поселилась супружеская пара, которая не имела никакого отношения к Антарктике, но шумела больше, чем весь многочисленный состав экспедиции. Особенно отличалась супруга. Это был один из последних женских голосов, которые я слышал на суше, и он наверняка будет звучать у меня в ушах до самого экватора. Столь на редкость противного голоса я давно уже не слышал. Голос был высокий, острый, как бритва, какой-то жестяной и до предела агрессивный Сперва было терпимо. Большое общество, которое собралось в гостях у пары, выпивало, пело, даже пыталось танцевать и до поры до времени заглушало голос этой женщины. Я заснул. Проснулся я в три часа ночи от того, что веселье утихло и теперь говорила она одна. Ее голос звучал так отчетливо, словно женщина сидела тут же около моей кровати. Мне казалось, что меня колют шилом. За два с половиной часа я стал необычайно образованным: я узнал, какое хорошее белье за границей и какое плохое у нас, как вежливы люди за границей и как невежливы у нас. Узнал несколько рижских адресов, по которым можно раздобыть трикотаж, легкий как дым. О племянниках и племянницах узнал только то, что все на свете пойдет прахом, если их не обеспечат бельем, легким как дым. Вся эта ночная лекция, прочитанная без единой передышки, оставила удручающее и оскорбительное впечатление.