Мой фиолетовый надушенный роман

Annotation

Историю одной литературной кражи Иэн Макьюэн написал по просьбе своего друга художника Томаса Деманда — выставка «Украденное изображение», куратором которой он выступил, до 28 августа проходит в музее Fondazione Prada в Милане.

Иэн Макьюэн

notes

1

2

Иэн Макьюэн

Мой фиолетовый надушенный роман

Перевод Виктора Голышева

Фото Макнэйра Эванса

Вы должны были слышать о некогда знаменитом романисте Джослине Тарбете, но, подозреваю, память о нем стирается. Время безжалостно к репутациям. У вас его имя, возможно, ассоциируется с полузабытым скандалом и позором. Обо мне, когда-то малоизвестном романисте Паркере Спарроу, вы и не слышали, пока мое имя не связалось публично с его именем. Для немногих осведомленных наши имена накрепко соединены, как два конца двуручной пилы. Его возвышение совпало с моим погружением в безвестность, хотя и не было его причиной. А затем его падение стало моим земным триумфом. Не отрицаю, злодеяние имело место. Я украл жизнь и не намерен ее возвращать. Эти несколько страниц можете считать моей исповедью.

Чтобы она была полной, должен вернуться на сорок лет назад, к тому времени, когда наши жизни полностью и счастливо совмещались и были устремлены параллельно к одной цели. Мы учились в одном университете по одной и той же специальности — английская литература, публиковали наши первые рассказы в студенческих журналах с такими названиями, как «Нож в твоем глазу». (Хотя бывают ли еще такие?) Мы были честолюбивы. Мы хотели стать писателями, знаменитыми писателями, даже великими писателями. Мы вместе проводили каникулы, читали рассказы друг друга и несколько раз пытались заинтересоваться гомоэротическими возможностями. Теперь я толстый и лысый, а тогда был с кудрями и стройным. Мне нравилось думать, что я похож на Шелли. Джослин был высокий мускулистый блондин — образец нацистского Ubermensch. Но к политике совершенно равнодушен. А затея наша была просто богемным позерством. Мы думали, что это сделает нас интересными. А на самом деле вид чужого пениса был для нас отталкивающим. Мы мало что друг с другом делали, но с удовольствием давали людям понять, что все у нас всерьез.

Нашей литературной дружбе ничто из этого не мешало. Думаю, настоящего соперничества тогда между нами не было. Но, оглядываясь назад, сказал бы, что поначалу я его опережал. Я первым напечатался в настоящем, взрослом литературном журнале «Норт-Лондон-ревю». В университете получил степень бакалавра с отличием первого класса, а Джослин второго. Мы решили, что все это не имеет значения, так оно и оказалось. Мы уехали в Лондон и сняли по комнате в Брикстоне, в нескольких улицах друг от друга. Я напечатал второй рассказ и почувствовал облегчение, когда у него вышел первый. Мы продолжали регулярно встречаться, выпивали, читали друг друга и стали вращаться в приятно проторенных литературных кругах. И даже печатать рецензии в солидных изданиях начали почти одновременно.

Те два года после университета были апогеем нашей братской юности. Мы быстро росли. Оба работали над своими первыми романами, и в них было много общего: секс, неразбериха, апокалиптический душок, насилие, толика модного отчаяния и очень хорошие шутки обо всем, что может разладиться между молодым человеком и молодой женщиной. Мы были счастливы, и не было впереди препятствий.

Потом два появились. Джослин, не сказав мне, написал пьесу для телевидения. Такое, я считал тогда, ниже нашего достоинства. Мы служили в храме литературы. Телевидение было всего лишь развлечением, жвачкой для масс. Пьесу немедленно поставили с двумя знаменитыми актерами, и была она темпераментная и благородного направления про бездомных и безработных, о чем я от Джослина никогда не слышал. Прошла с успехом; его заметили, о нем говорили. С интересом ждали его первого романа. Все это не имело бы значения, если бы я в это же время не познакомился с Арабеллой, английской розой, мягкой, щедрой, спокойной, забавной девушкой, на которой я женат до сих пор. До Арабеллы у меня была дюжина любовниц, но на ней все кончилось. С ней я получил все, что нужно было в смысле секса, дружбы, приключений и разнообразия. Сама по себе эта страсть не могла встать между Джослином и мной, между мной и моими амбициями. Арабелла была натурой широкой, неревнивой, отзывчивой, и Джослин ей сразу понравился.

А изменило все рождение ребенка, мальчика Мэтта, в день, когда ему исполнился год, мы с Арабеллой поженились. В брикстонской комнате нам стало тесно. Мы переехали южнее, дальше в почтовые районы лондонского юго-запада, сначала в SW12, потом в SW17. Оттуда до вокзала Чаринг-Кросс было двадцать минут поездом, да еще до поезда двадцать пять минут ходьбы по пригороду. На гонорары мои мы жить не могли. Я устроился на полставки в местный колледж. Арабелла опять забеременела — она любила быть беременной. В колледже я перешел на полную ставку, и в это же время напечатали мой первый роман. Были похвалы; была умеренная ругань. Через полтора месяца вышел первый роман Джослина — мгновенный успех. Продавался он немногим лучше моего (в те времена тиражи мало значили), но имя Джослина уже звучало. Все соскучились по новому голосу, и Джослин Тарбет пел слаще меня.

Его внешность, рост («наци», конечно, неправильно — скажем, Брюс Чатвин^[1] с хмурой миной Мика Джаггера), быстрая череда интересных подруг, помятая спортивная машина MGA все это подогревало его репутацию. Завидовал ли я? Не думаю.

Я был влюблен в троих — наши дети представлялись мне божественными существами. Все, что они говорили и делали, меня очаровывало, и Арабелла очаровывала по-прежнему. Вскоре она опять забеременела, и мы переехали на север в Ноттингем. Преподавание, семейные обязанности второй роман я писал пять лет. Были похвалы, чуть больше, чем в прошлый раз; была ругань, чуть меньше, чем в прошлый раз. Прошлого раза никто, кроме меня, не помнил.

В это время у Джослина печатался третий роман. По первому уже сняли фильм с Джули Кристи. Он развелся; у него был старинный дом в Ноттинг-Хилле, много интервью на телевидении, много фотографий в популярных журналах. Он едко и смешно высказывался о премьер-министре. Он становился выразителем взглядов нашего поколения. Но вот что удивительно: дружба наша не ослабла. Конечно, она стала более отрывочной. Оба были заняты в своих мирах. Чтобы встретиться, нам надо было загодя полистать настольные календари. Иногда он приезжал повидаться со мной и с моими. (С четвертым ребенком мы перебрались еще дальше на север, в Дарем.) Но обычно я сам навещал его и его вторую жену Джолиет. Теперь они жили в большом викторианском доме в Хампсгеде, прямо рядом с парком.

Мы выпивали, беседовали, гуляли в парке. Послушав нас, вы никогда бы не подумали, что он звезда, а моя литературная карьера чахнет. Он полагал, что мои мнения гак же важны, как и его; он никогда не вел себя покровительственно. Даже помнил дни рождения моих детей. Меня селили в лучшую гостевую комнату. Джолиет была приветлива. Джослин приглашал друзей — все живые и симпатичные. Сам готовил прекрасное угощение. Мы с ним часто говорили, что мы «семья».

Но, конечно, были различия, которых мы оба не могли не замечать. Дом у меня в Дареме был славный, но затоптан детьми, людный и холодный в зимнее время. Ковер и кресла испорчены собакой и двумя кошками. Кухня вечно загромождена нестираным бельем, потому что там стояла стиральная машина. Уродливую отделку из побуревшей сосны поменять или покрасить нам было некогда. В доме редко бывало больше одной бутылки вина. Дети радовали — но шумели и устраивали беспорядок. Жили мы на мою скромную зарплату и на то, что Арабелла прирабатывала в качестве сиделки.