Вирджил и я (СИ)

Annotation

Горацио

Горацио

Вирджил и я

ВИРДЖИЛ И Я

Аутфит князя Дракулы был роскошен: корона из стразов, два платья, шампанское и бордо, чтобы носить одно поверх другого, башмаки архиерейской парчи и поверх всего - чёрный бархатный плащ с красным атласным подбоем, стелющийся по земле. Вернее, полке витринного шкафа, где стоит кукла. Парадное одеяние для моего семидесятисантиметрового любимца только вчера прибыло с фирмы, не исключено, что оставив клочок-другой на таможне, потому что по всей коробке перекатывался звонкий кругляшок: бусина или бубенец от чего-то условно буддийского. У корейцев положено вместе с заказом преподносить клиенту сюрприз, вот его, думаю, и схарчили. Хотя на кой бес таможенникам, скажем, чётки с черепами или погремушка из берцовой кости утопленника?

Зато открытка осталась. С надписью: "Put it under the pillow and sit down".

Дословный перевод был яснее ясного. Метафорический - "Положи это под подушку, может чего и вспомнишь".

От загадок я тащусь, гадания изучаю, а тут передо мной явно было и то, и другое, и немного третьего.

Что мне предлагается сделать? Выспаться на костюмчике? Аутфит дорогущий, почти как вся кукла, помять было бы глупо. Заховать бусину под подушкой, а самой сесть сверху? Так я на неё, одинокую, голову кладу. В смысле на подушку. Потому что других в квартире нет. Покуковать рядом? Ночь близко, а я жаворонок: чуть смеркнется, так уже в сон клонит.

Вот и поспим - глядишь, что и высидится из яичка. Всё равно дальше сна не убежишь.

Не тут-то было.

Обычно моя дрёма сразу обращается в вялотекущий кошмар. Будто, как в молодости, мне надо на службу, а то и на лекции в институт. Это притом что отработали, отучились, сложили лапки на груди и ловим конкретный кайф.

Громада Института попирает землю не знаю сколькими этажами: считать их бесполезно, один раз выходит семь, другой восемь с половиной. Он и при жизни отличался порядочной долей архитектурных идиотизмов, мой ЭмПэГэИ: не со всякого уровня можно было попасть по лестнице на нижний или верхний, кое-где приходилось чесать левой рукой за правым ухом, делая крюк через этаж. Вдобавок перманентный ремонт с выдранными паркетинами и ламинатинами, свёртками вшивого линолеума и зловредным запахом краски. В придачу расформирование тех туалетов, которые избежали реформирования: где было М, стало Ж или вообще никак. Внутренность перекручена, словно у домика случился заворот кишок, слепые отростки тупиков заканчиваются крутыми ступенями, двери лифтов перекошены или вмиг делаются такими, когда транспортное средство предстаёт перед тобой. Так и кажется, что оттуда пыталась выбраться чья-то заблудшая в кулуарах душа. Царил здесь, как помню, яркий, даже слепящий дневной свет - между прочим, круглосуточный. Ходили упорные слухи, что происходило всё это от близости храма, который в советское время арендовал институтскую землю, а теперь обосновался задаром: всем известно, что церкви стремятся сесть на место древней силы, а там вечно случаются шуточки с пространством и, кстати, временем. Оттого студенты постоянно опаздывают на занятия.

Безвыходная ситуация. Точнее, бесприходная. Потому что когда я на сей раз захожу в свой отсек и бросаю сумку на кресло, меня выдёргивают из-за стола категоричной просьбой отнести одно туда и принести другое оттуда. А я не из тех, что перечат начальству.

Ибо сон соблюдает одно условие: выйдя, ты уже не сможешь обратно вернуться. Прощай, сумочка, прощай, завтрак в коробке, прощай, моя чайно-кофейная кружка с пухленьким Красавчиком Путти на фарфоровом борту!

Первое время, пока я никуда не девалась из родимого коридора, всё было в норме. Немёртвый свет, несытный воздух эйр-кондишена, невидимая пыль под каблуками.

Лифт тоже обыкновенный, скоростной, как в Университете на Воробьёвых горах, только подозрительно податлив на двери и ухает вниз с такой скоростью, что я на миг повисаю в невесомости, а грудь стискивает спазмой.

Двери открываются и выбрасывают меня...

В широченный тёмный коридор, по обеим сторонам которого двери, окантованные красным мерцанием. На дверях номера - вполне внятные, однако нужный совсем вылетел из моей головы.

Запах дыма, как от степного костра, на котором пекутся и слегка пригорают лепёшки.

Жаркий пол, отчего так и тянет разуться, как на пляже с плоскими камушками.

И к тому же - буквально бархатная тишина вместо привычного институтского гвалта.

Одна из дверей вдруг приоткрывается. Оттуда тянет белесоватым сиянием. Я подхожу и становлюсь на пороге - спросить дорогу или ещё что.

Внутри как в огромном яйце. Свечение становится более внятным - молочный опал с зеленоватой игрой. Далеко в облаках теряются цепи, на каждой из которых подвешена зыбка, плотно укрытая кружевами. Кружева колышутся, сквозь них глядит нечто странное. Страшное. Разной степени омерзительности. У каждой зыбки по девичьей фигуре: тело неподвижно, лицо застыло в благостном оскале утробной нежности. На заднем фоне суетятся фигурки поменьше, будто бы детские.

Хочу сделать шаг внутрь...

- Стойте где стоите! - слышен голосок. - Я сейчас. Светония, он по моей наводке. Подмени, хорошо?

- Надоело, Вирджил, - отзываются из банно-прачечного тумана. - Учти, с тебя за прошлый раз причитается.

С той стороны ко мне подходит девочка лет десяти-одиннадцати, смуглая, кудрявая, темноглазая.

- А вот туда не надо - съедят, - говорит Вирджил. - Знаете, что там в колыбельках? Полые младенцы. Не записанные в плане. Их вымолили, но нельзя же отпускать наверх тело совсем без души. Вот и спеют, и переспевают, и клянчат себе хоть завалященькую душонку. А если долго не выгорает - сосут из кого попало. Раззявы у нас долго не держатся, поняли?

- Не очень. Но мне явно не туда... Вирджил?

- Если полностью, то Вирджилия. И, слушайте, я вас на всякий случай провожу.

- Ты разве знаешь, куда мне надо?

- А вы сами знаете? И никто кроме вас не знает. Ничего, пустим в дело нюх.

Девочка плотно ухватила меня за руку и поволокла подальше от опасного места. Словно у нас под ногами горело.

- Слушай, а почему здесь полы такие тёплые?

- Добрыми намерениями вымощено, - она пожала плечами. - Добрые дела, когда доходит до исполнения, мало кого согревают. Потому что кроятся не по фасону получателя, а по мерке того, кто произвёл.

Теперь на дверях вместо номеров поблёскивали картинки, но тоже непонятные.

- Выбирайте иероглиф.

- Как именно - тот, что позатейливей? Не понимаю. А если я не знаю, то, может быть, ты скажешь, где поинтереснее? И, пожалуй, с чего принято начинать.

- Принято, - повторила девочка с лёгким презрением. - Ну ладно. На вашем месте я бы начала с одежды. Вон вы любите чёрное, а вас всю жизнь наряжали в серое, будто бы вас чёрное старит. Серость - это ведь не ваше.

- Бутик? Ателье? - Вопрос о деньгах как-то перед нами не встал.

- Всё сразу.

И толкнула близлежащую створку.

Невозможно было представить такое множество оттенков чёрного, тем более назвать. Смоляное, антрацитовое, графитовое, эбонитовое, землистое, кремнёвое, воронова крыла, бычьей крови... и уже исчерпаешь язык. Говорят, мастерицы, что ткут бухарские ковры, могут различить и назвать пятьдесят и более оттенков красного - он тоже здесь присутствовал, оттого мне почудилось, будто меня завернули в ковёр, как царицу Клеопатру. Или то был шатёр кочевника.

Хозяйка, статная рыжекосая дама на возрасте, подошла с поклоном и любезностями:

- Рада помочь новому гостю. Извольте выбрать.

Тут передо мной возникли бесконечные ряды одеяний, чьи два ведущих цвета отливали всеми цветами радуги и роняли на стены и пол такие же отблески.