Том 5. Дживс и Вустер

— У меня сейчас именно такое состояние. Сижу, сжав зубы, и жду, когда рванет.

— Не стоит ли мне побеседовать с мистером Финк-Ноттлом о нежелательности скоропалительных действий?

— Это было бы лучше всего. Может, он вас послушает.

— Непременно так и поступлю при первой же возможности, сэр.

— Благодарю вас, Дживс. Неприятная история, а?

— Весьма, сэр.

— Не припомню, чтобы я попадал в историю неприятнее. Куда не подашься, все не слава Богу.

— За исключением, быть может, мистера Перебрайта, сэр.

— Ах, да. У Китекэта дела пошли в гору. Я слышал об его успехах. Говорят, он теперь носит шапку исключительно набекрень?

— Она свисала у него с уха, когда я последний раз его видел, сэр.

— Ну что ж, это уже кое-что. Все-таки немножко греет душу, — признал я, ибо мы, Вустеры, даже среди своих тягостных забот находим время порадоваться удаче друга. — Безусловно, счастливый конец Китекэтовых дел можно считать лучом света. Да еще, вы говорите, деревенские головорезы готовы поддержать мистера Хаддока на сегодняшнем концерте?

— В больших количествах, сэр.

— Итого, два луча света, черт подери! А если вам удастся отговорить Гасси от глупостей, получится уже три. Неплохо. Ладно, Дживс, ступайте и возьмитесь за него, может, что и выйдет. Думаю, вы найдете его в доме священника.

— Очень хорошо, сэр.

— Да, и вот еще что, самое важное. Будете в доме священника, найдите юного Тоса и отберите у него тупое орудие в виде короткой палицы, налитой свинцом, он ее недавно раздобыл. Это разновидность полицейской дубинки, а вы не хуже моего знаете, как нежелательно, чтобы подобный предмет находился во владении юного Тоса. Перелистайте хоть всю телефонную книгу от А до Z, вы не найдете никого, кому было бы так же опасно доверить эту штуковину, как ему. Вы меня поймете, когда я скажу, что он открыто провозгласил намерение оглоушить ею полицейского Доббса. Так что вырвите эту свинчатку из его когтей во что бы то ни стало. Я не успокоюсь, пока не буду знать, что она уже у вас.

— Очень хорошо, сэр. Я этим займусь, — ответил Дживс, и мы расстались, обменявшись обычными любезностями; он отправился в дом викария, чтобы совершить очередное доброе деяние, а я потопал дальше в противоположном направлении.

Не протопал я и двухсот шагов, как вдруг из приятной задумчивости меня вывело зрелище, от которого кровь застыла в жилах и глаза, точно два небесных тела, покинули свои орбиты. Я увидел, как Гасси выходит из ворот живописного деревенского домика за зеленым палисадничком.

Кингс-Деверил — такая деревня, где живописных домиков — пруд пруди, но этот живописный домик отличала от прочих вывеска над дверью в виде королевского герба и надписи: «Полицейский участок». И не оставляя сомнений в подлинности этой надписи, Гасси Финк-Ноттла не то чтобы буквально держа одной рукой за шиворот, а другой за сиденье штанов, но почти что так, в силу чего случайный прохожий, естественно, счел бы себя свидетелем ареста, — вел крепкий детина в синей униформе и каске, который не мог быть никем иным, кроме как полицейским Эрнестом Доббсом, собственной персоной.

ГЛАВА 21

Так я впервые удостоился чести увидеть своими глазами прославленного стража закона, о котором был наслышан и на которого даже в менее отчаянных обстоятельствах все равно бы остановился поглазеть — уж очень у него, как у Силверсмита, была внушительная наружность, она привлекала внимание и в какой-то степени захватывала дух.

Бессонный хранитель общественного спокойствия в деревне Кингс-Деверил принадлежал к разряду полицейских, скроенных прямолинейно и сшитых узловато. Как будто Природа, взявшись его сколачивать, сказала себе: «Не поскуплюсь». И не поскупилась, разве что чуть недодала ему роста. Если не ошибаюсь, чтобы поступить на службу в полицию, требуется рост не ниже пяти футов девяти дюймов без башмаков, а Эрнест Доббс, на мой взгляд, мог бы, пожалуй, пролезть под планкой. Но этот небольшой перпендикулярный недобор только придавал его фигуре как бы дополнительную ширину и прочность. Такой человек, стоит ему захотеть, запросто мог бы заменить деревенского кузнеца — с первого взгляда было видно, что его мускулистые ручищи прочны, как железные прутья. А теперь еще, увеличивая сходство, у него на лбу блестели капли трудового пота. Похоже, он только что пережил серьезное душевное потрясение — глаза горят, усы топорщатся, нос ходит туда-сюда.

— Г-р-р! — промолвил он и сплюнул, ничего не прибавив. Сразу видно, человек немногословен и плюется мастерски.

Гасси, очутившись на открытом пространстве, робко улыбнулся. Он тоже, по-видимому, был охвачен душевным волнением. То же самое и я. Итого, взволнованных трое.

— Всего доброго, констэбль, — сказал Гасси.

— Мое почтение, сэр, — кратко ответил тот, возвратился в здание и захлопнул за собой дверь. Я в тот же миг подскочил к Гасси.

— Что все это значит? — спрашиваю я дрожащим голосом.

Но тут дверь снова распахивается, появляется Доббс. Он держит в руках совковую лопату, а в лопате — что-то похожее на живых лягушек. Я пригляделся: действительно, лягушки. Доббс размахнулся лопатой, и бессловесные братья наши взлетели в воздух, словно горсть конфетти, попадали на траву и разбрелись по своим делам. Полицейский постоял секунду, уничтожающе глядя на Гасси, еще раз сплюнул все с той же силой и меткостью и ушел, а Гасси снял шляпу и вытер лоб.

— Уйдем отсюда, — попросил он, и только когда мы отдалились от участка на добрых четверть мили, к нему вернулось некое подобие душевного равновесия. Он снял очки, протер стекла, снова водрузил на нос, и видно было, что ему полегчало. Дыхание стало ровнее.

— Это был полицейский Доббс, — пояснил он.

— Я так и догадался.

— По мундиру?

— Д-да. И по каске.

— Понятно, — сказал Гасси. — М-да. Понятно, понятно. М-да. Понятно. М-да.

Создавалось впечатление, что он будет продолжать в том же духе до бесконечности, однако, повторив еще шесть раз «понятно» и семь раз «м-да», он все же сумел остановиться.

— Берти, — обратился он ко мне, — тебе ведь много раз случалось попадать в лапы полиции, верно?

— Не много раз, а всего один.

— Это жуть как неприятно, ты согласен? Вся жизнь встает перед глазами. Эх, выпил бы я сейчас, ей-богу… апельсинового соку!

Я переждал, пока пройдет тошнота, а когда почувствовал себя лучше, спросил:

— А что случилось-то?

— В каком смысле?

— Что ты делал?

— Кто, я?

— Ну да, ты.

— Да просто разбрасывал лягушек, — ответил он и пожал плечами, словно речь шла о самом обычном деле для всякого английского джентльмена.

У меня глаза полезли на лоб.

— Что, что?

— Лягушек разбрасывал. В спальне у полицейского Доббса. Идея викария.

— Викария?

— Ну, то есть, он своей проповедью подсказал ее Тараторе, ненароком. Она, бедная девочка, все время размышляла о том, как дурно поступил Доббс по отношению к ее собаке, а викарий вчера как раз говорил про фараона и казни египетские, [89] которые фараон на себя навлек за то, что не отпускал сынов Израиля. Ты, может быть, помнишь тот случай? Слова викария натолкнули Таратору на интересную мысль. Ей пришло в голову, что казнь лягушками может подействовать на Доббса, и он отпустит Сэма Голдуина из плена. Ну, и она попросила меня заглянуть к Доббсу, устроить это дело. Сказала, что ей это будет приятно, а Доббсу полезно и отнимет у меня всего несколько минут. Вообще-то Таратора считала, что казнь вшами [90] была бы еще действеннее, но она, девушка трезво мыслящая и практичная, понимает, что вшей не напасешься, а лягушек сколько угодно под каждой изгородью.

Все мыши, сколько их было у меня в желудке, проснулись и закопошились со страшной силой. Но я сделал над собой титаническое усилие и не взвыл, как погубленная душа. Просто не верилось, что этот сверх-олух царя небесного за столько лет жизни ни разу не угодил в психлечебницу. Казалось бы, какое-нибудь из этих учреждений, с их разветвленной охотой за талантами, давно бы должно было его сцапать.