Осенние дивертисменты

"Читать Битюговские сочинения, что лечить триппер марганцовкой – одинаково безрадостное занятие" – как-то указал в рецензии на творчество майора-литератора местный критик. Битюгов обиделся и запил.

Как все несостоявшиеся писатели Битюгов с горя употреблял. Употреблял, как следует, и потому хворал часто встречающейся в стране патологией – алкоголизмом.

Окончание приёма спиртных напитков, необходимое для проведения хирургического вмешательства, с удивительным постоянством заканчивалось белой горячкой. В цепких объятиях delirium tremens обнажённое тело майора пребывало уже третьи сутки. Неугомонность подорванного здоровья удивляла. Определённо чувствовалась служебная закваска.

Многочисленные попытки оперироваться традиционно закончилась обезьяноподобным состоянием. Поэтому вся история с милицейским геморроем, определённо поддерживала перманентно-стрессовое состояние у руководителя лечебного учреждения, персонала и больных, в чьи приделы вторгалась мятежная душа беспокойного майора.

Оставив поле брани, главный врач по бесконечно длинным и кривым коридорам отправился в хирургию. Оставшийся путь проделали почти без приключений, если не считать, что Василий Сергеевич вступил в кучу кошачьего дерьма, чудом не упал, заскользил, замахал руками и поехал словно фигурист после неудачного тройного луца. – Надо бы лампочки вкрутить, – единственное, что произнёс взопревший руководитель муниципального учреждения здравоохранения.

Ординаторская хирургического отделения располагалась на втором этаже. Представляла собой – квадратное помещение с древним платяным и книжным шкафами, кроватью, четырьмя двух тумбовыми столами, фикусом в кадке, семью телефонами, шесть из которых не работали, работающий же аппарат стоял на полу. Далее помещение украшали ряд предметов повседневного назначения. Пыльный медный охотничий рог, телевизор "DAEWOO", на котором стоял "Старт" 1959 года выпуска, причём изображение было на верхнем аппарате, а звук явно исходил из нижнего собрата. Поодаль висела картина, выполненная в масле – "член организации "Молодая Босния" Гаврило Принцип совершает убийство Австрийского престолонаследника Франца Фердинанда. 28 июня 1914г.". Ближе к фикусу расположился одноногий скелет, с наброшенным на голое тело пиджаком. Грудь костлявой фотомодели украшала фанерная аксиома – "Цветы не пьют". На противоположенной стене в золотистой рамке висела репродукция "Джоконды" с трогательной надписью: – "Костику от дяди Леонардо".

За большим столом собралась колоритного вида компания. Развалившись в кресле, восседал и.о. заведующего отделением Костя Живорезов. По правую руку, укутавшись пледом, полулежал отец Фалалей. Его поколачивало. Похмельное тело ёжилось, морщилось и пыталось выглядеть достойно. Третьим, в позе пирующего римлянина расположился профессор Варрава Модестович Сидоренко. Вся компания пила чай. Клирик удерживал кружку в ладонях и при каждом глотке шумно, с наслаждением выдыхал.

Разговор происходил между материалистом Сидоренко и идеалистом Фадеевым. Предметом спора обреталась христианская концепция о греховности помыслов. Прихлёбывая, отец Фалалей развивал мысль, – покаяние есть многократное духовное рождение. Действительно же и спасительно оное может быть только тогда, когда освятится, если не торжественными клятвами, то искренними желаниями и сердечными обещаниями впредь не грешить помыслами, но время от времени улучшаться, исправляться и совершенствоваться.

– Если я Вас правильно понял, Батюшка, – продолжил Сидоренко, – то греховное падение служит двигателем духовного совершенствования. Ведь понятно что, отсутствие отрицательных деяний, прибывает помехой нравственному обогащению личности. Вообще диалектика христианской истории построена на грехопадении и возможности покаяния. Вспомним спутницу Христа – Марию, и более поздние события, как пример метаморфоза Савла, обратившегося из борца с Христианской идеологией в апостола Павла.

– Вот-вот, – продолжил тему Костя Живорезов, – когда мне было одиннадцать лет, мать застукала, как я за бабами в бане подглядывал. После чего такую выволочку устроила, что стал я лучше учиться, а по окончанию учебного заведения поступил в медицинский институт.

– Видите, мой духовный оппонент, – поддержал Костю профессор Сидоренко, – если бы Константин не грешил помыслами, то хирургия не обрела бы столь блистательного специалиста.

– Смею заметить, – продолжил Клирик, – Вы уважаемый Варрава Модестович из весьма точных наблюдений делаете совершенно неверные выводы. Только после исповеди и глубокого покаяния представляется возможным придти к самосовершенствованию. Перед пастырем следует открыть все наши язвы, все наши раны, все наши скверны и всю нечистоту, как телесную, так и душевную. Иначе наша исповедь будет не исповедь, а пустой обряд, и Господь накажет нас тем строже и правосуднее, чем дерзновеннее и не осмотрительнее мы к Нему приидем.

– Ну, это бросьте. Чем больше, после отменной выпивки, на себя в милицейский протокол наклевещете, тем строже закон и обойдётся. Не зря Господь пьяных амнезией наградил, чтобы меньше языки развязывали и на себя лишнее не наговаривали. А ведь чем изощрённее преступление, тем и тяжелее наказание. Потому свои проступки надо скрывать от милиции, начальников, да и от Бога во избежание строгих разборок и последующих санкций.

По поводу открытия для взора начальствующего, поступка неблаговидного, есть у меня в памяти история. Случилось она, в начале восьмидесятых в больнице номер один.

В то странное время, непонятное положение образовалось с полиграфической продукцией. Зайдёшь в книжный магазин. Полки ломятся. Первосортная невостребованная литература штабелями лежит. Материалы партийных съездов и конференций, работы Ленина и Брежнева в громадном количестве заполняли все подсобные помещения книжных магазинов. "По заводскому гудку", "Целина", "Малая земля" и прочие артефакты старческой мысли не брал привередливый читатель. Обидно. Самая читающая страна отвернулась от великой Русской литературы.

В то же время, не разбирающийся в печатных шедеврах народ, просто зажрался. Требовал он литературу никчемную, даже, к примеру, буржуазную. В восторг приходил от "Графа Монтекристо", "Трёх мушкетёров" и зачитывался произведениями Пикуля, Куприна или Бунина. А была та литература в колоссальном дефиците. У спекулянтов до десяти номиналов стоила. Приобретал читающий обыватель низкопробные шедевры и по другому пути, на сданную макулатуру. К примеру, сдал двадцать килограммов – получи "Графиню де Монсоро", ещё двадцать – стихи Бальмонта. Ну а где же этой макулатуры напастись? Берегли газетные подшивки, да бумагу с работы тащили.

Большим охотником литературы слыл врач кардиологического отделения Борис Иванович Распутный. Человек не ординарный. В ущерб собственного гардероба основал домашнюю библиотеку. Несколько сот томов. Для невеликого городка сошла бы за районную. Ненасытная страсть книжного накопительства превратила Бориса Ивановича в скупого рыцаря.

Ну а поскольку денег на спекулянтов не осталось, то приходилось Борису Ивановичу тащить бумагу с тех мест, где лишь прозорливый ум сыщет. Настоящим Клондайком неразработанных залежей макулатуры являлся больничный архив. Здесь, собранная за многие десятилетия литературная обработка человеческих страданий, пребывала в покое, изредка являя современнику мудрость предшественников по цеху.

Таким образом, будучи документом строгой отчётности, истории болезни имели статус весьма официальный, и утрата их могла привести к ситуации обязательно неловкой. Придёт запрос на больного, что двадцать лет назад грыжей страдал. Нет его. Извольте главный врач, объясняться в прокуратуре. Хотя такого случая за свою жизнь не помню. И ни кто не помнит.