Розовый слон

— Отойдите, я должен бежать обратно, а по правилам меня полагается видеть только издали. — В "сердечке" показались подобие носа и затемненные глазницы.

— Стоп! Если вы настоящее привидение, то вам в этом домике нечего делать! — воскликнул я, вспомнив физиологию человека.

— В общем-то так… но это привычка от прежней жизни, когда в двенадцать часов ночи я бегал покурить, потому что в комнате жена не позволяла.

От столь человечного объяснения мой испуг прошел, и я решил говорить с привидением строго.

— Я вас из этого… узилища выпущу в том случае, если вы пообещаете рассказать о себе все.

— Тогда вы должны пойти со мной в часовню, я живу в том коричневом деревянном гробу. Но только при условии, что вы напишете про меня. Когда я был жив, про меня никто не писал в газете, хотя я был во всем примерным. О хулиганах и спортсменах писали, обо мне нет. Мне очень хочется, чтобы мое имя появилось в газете.

— Это можно, — согласился я. — С настоящей или вымышленной фамилией?

— С настоящей, с настоящей! — в голосе привидения я расслышал жестокую радость мертвеца. — Пусть все знают, какая у меня жена!

Привидения мстительны. Совпадает.

— Ну, тикай! — Я взобрался на живую изгородь подстриженных туй.

"Сердечная" дверца открылась, и мимо меня, поднявшись над землей сантиметров на тридцать, пролетела странная фигура. На снегу новых следов не осталось. Мне показалось, что привидение одето в черный пиджак, из-под которого высовывалась белая рубашка, голяшки были голые и обуто оно в галоши. Двери часовни остались полуоткрытыми. Когда я вошел, шевельнулась крышка гроба, которую, подобно покрывалу, натянуло на себя привидение. Чтобы у меня не возникало никаких сомнений, что оно в самом деле находится в гробу, привидение нарочно шевелило в щели костлявыми пальцами, а луна время от времени освещала все это.

— Спрашивайте быстро: час привидений скоро кончится.

— Вы бродите в определенные часы?

— Какое там — жена-то не положила мне часов. Приходится довольствоваться черным петухом кладбищенского сторожа. Знаю, что у вас в кармане фонарь. Если включите, наш контакт мгновенно оборвется, и вы найдете тут только пустой гроб, — предупредило привидение. Голос его дрожал, будто оно было живым и, лежа в гробу в одном пиджаке и без штанов, вздрагивало от холода.

Я стал спиной к окну так, что над моим плечом синеватый луч луны все же хоть как-то проникал в обитель.

— Почему вы стали привидением?

— Из страха и злости. Но отбросьте свои привычки газетчика добывать материал, давайте говорить попросту. Хорек петуха еще не загрыз, скоро он пропоет. Я же должен рассказать свою историю, иначе вы не поймете ее финала. — Казалось, что привидение глубоко вздохнуло. — Моя мать, когда была в положении, нагнувшись за боровиком, почти схватила за голову гадюку, которая обвилась вокруг ножки гриба. Раньше росли такие огромные грибы. Поэтому я родился, хе-хе, очень осторожным. Да, осторожным, и всю свою жизнь я никогда ничего недозволенного не делал. Это проявилось уже в колыбели. Бабушка только раз шлепнула меня по попе, потому что я в пеленках… ну, вспомните сами, что вы делали в пеленках. Чтобы меня больше не шлепали, чтобы прекратить, как говорится, эти экзе… экзе…

— Экзекуции?

— …да, да, именно их, мозг ржавеет, поэтому не могу сразу вспомнить нужное слово. Так вот, в двухмесячном возрасте я сам просился на горшок. В волости я был первым, кто проявил такую сознательность уже в двухмесячном возрасте. И поэтому меня превозносили как вундер… вундер…

— Вундеркинда?

— Да, вундеркинда. И разве это не прекрасно? Хе-хе — так легко стать вундеркиндом! В то время меня каждый день пичкали кашицей, о которой мать начиталась в книгах. Тайком от матери я стал опрокидывать мисочки. Кашица на полу, но на полу и собака. Собаке манка никогда не надоедала. Собака стала моим лучшим другом и следовала за мной по пятам. Ни один мальчишка не осмеливался поколотить меня, так что в детстве меня не били. Никогда. Теперь я вот размышляю, не это ли испортило мой характер: не умею дать сдачи, даже жене. Теперь вы понимаете, почему собака лучший друг человека?

— Понимаю — из-за каши.

— Хе-хе, из-за манной каши. Продолжаю рассказ. Учитель однажды изрек, что сладости по ночам разъедают зубы. Баста! Весь шоколад, который приносили мне крестные — старые девы — на именины… Ой… я еще не представился! Филипп Варайдотс Варнав. Два раза в год весь шоколад я отдавал соседским мальчишкам. Те ели, измазавшись, и хвалили меня коричневыми ртами, называли настоящим парнем; а я, не беря сладости в рот, не стал решетчатозубым. У меня — видите!..

В щели гроба показался голый, как освещенная лунным светом перевернутая алюминиевая миска, череп, и раздалось "скрапе, скрапе": привидение Варнав, демонстрируя свои зубы, кусало гробовую доску.

— Зубы целы, но больше не нужны, — с завистью заметил я, вспомнив про свои железные зубы, в которые вогнано несколько костяных пломб.

— Хе-хе, еще понадобятся! Когда меня отроют, когда сотрудники института истории напишут диссер… диссер…

— Диссертацию?

— Ну да, ее. О том, что в двадцатом столетни в Валмиерском районе никто не ел шоколада и потому все умирали со здоровыми зубами. И еще вот что. Послушных детей, может, не следовало бы отдавать в школу, потом им трудно живется, если они хотят выполнять все то, чему их учили… Мне учитель внушил, что надо совершенствовать свое тело. Я послушался, поэтому в детстве ходил босиком и, для того чтобы развить пальцы ног, ловил ими в траве насекомых: божьих коровок, жучков и так далее, до тех пор пока не схватил по ошибке несколько ос. А насморк остался и по сей день. — Привидение аппетитно чихнуло. — Мать по утрам опускала мои руки в воду и смачивала лицо. Но так как у человека в детстве врожденная нечистоплотность, то я наловчился показывать мокрый кусок мыла в знак того, что умывался. Мать была довольна, однако до тринадцати лет вода в мои уши не попадала, поэтому всю жизнь я хорошо слышал. И разве я не умер так же, как и те, которые мылили шею и мыли уши?..

Собака, которая ела манную кашу, со временем умерла, отец принес другую. С собаками, так же как и с людьми, надо ладить. Вот я и заходил каждый день в кладовую, где хранилось мясо, и трогал его пятерней. Потом давал собаке обнюхивать пальцы. Эта собака до самой смерти жила в полной уверенности, что я беден, но у меня доброе сердце и что однажды она получит от меня какую-нибудь косточку. Она считала меня единственным другом животных во всем доме. Собаке тоже необходима надежда…

Да, в школе, между прочим, читать, писать и всему остальному я научился очень быстро, потому что это нравилось учителю. Сам об этом я как-то особенно не жалел, хотя…

Тут привидение осеклось. В часовне наступила звонкая тишина. Вдруг: тук-тук-тук — изнутри по крышке гроба, как молотком. Я схватился в кармане за фонарь.

— Хе-хе, все ж таки не уснули. Я время от времени стучу косточкой большого пальца ноги по крышке, чтобы убедиться: аз есмь. Экзистенци… экзистенци…

— Экзистенциализм?

— Он, он. Разве нельзя было ту же мысль выразить более коротким словом? Это длинное я нашел в книге о порочной философии. Значит, я читал. Но а если так задуматься, уж лучше бы я считался недоразвитым, чем научился читать. Так, однажды я прочел брошюрку, что повсюду живут микробы. Во рту, под ногтями, на соленых огурцах. Даже на дверных ручках микробы щелкают зубами, чтобы вонзить их в ладонь, а потом поплывут по крови к самому сердцу как царьки, перекроют артерии и захотят задушить меня. Когда я это прочел, у меня от страха волосы встали дыбом, и знаете, всю жизнь я носил в кармане полотенце. И прежде чем взяться за дверную ручку, я вытирал ее своим полотенцем. Хотя и правильная, но все же трудная жизнь. И вообще наиболее правильные жизни — самые трудные, поэтому редко кто живет правильно. Меня прозвали Вытиралой. Вытирала, хотя и урожденный Варнав. Ну и люди: пишут книги, учат правильно жить, но, когда ты правильно живешь, высмеивают. Хорошо, что я отдал концы. У меня и теперь еще с собой…