Несколько бесполезных соображений

— Какой негодяй! — возмущенно воскликнула приятельница.

— И все-таки мне это пошло на пользу, — сказала Мис. — Я узнала, каковы мужчины. Каждая девушка должна узнать это на собственном опыте. И моя дочь тоже. Конечно, урок был для меня тяжелый. К счастью, я была молода и горевала недолго. Через какие-нибудь полгода у меня появилось новое увлечение. И кого, как ты думаешь, я встретила однажды на улице? «Голос» с собачкой. Он опять принялся было за старое. Но я уже была научена. Я сказала: «Иди ты в свой замок в Маастрихте». Он так и застыл на месте, совершенно обескураженный. А я гордо торжествовала. — Она взяла ложечку для пудинга. — И все это я должна рассказать своей дочери? Ну уж нет! Пусть все сама испытает. Надеюсь только, что и ей когда-нибудь удастся так же восторжествовать.

Из сборника «Спускается вечер» (1980)

Пылкая страсть

Вечер опустился на город, овеяв его прохладой. Я стоял у витрины букинистического магазина, расположенного на набережной одного из каналов, и думал: «Какая же это прекрасная книга. И стоит не очень дорого. Может, купить? Но ведь у меня и без нее ужасно много книг. Значительно больше, чем я смогу прочитать до своего восьмидесятилетия».

Я еще немного помедлил, однако решил не поддаваться соблазну и повернулся было к магазину спиной, чтобы уйти, но тут столкнулся лицом к лицу с седым человеком, который только что подошел к витрине.

— А ведь мы, кажется, знакомы, — сказал он и с досадливым жестом продолжил: — Ах нет, что я говорю! Вы меня совершенно не знаете, это я знаю вас в лицо, потому что видел однажды, как вы выступали по телевидению. — Он улыбнулся. — Да, личного контакта с вами у меня никогда не было. С вами — нет. Но раз уж случай свел нас здесь… Может быть, вы разрешите мне представиться?

Незнакомец протянул руку и назвал свое имя. Он оказался одним из бесчисленных Янов, зато фамилия его звучала весьма необычно.

— Адвокат и присяжный поверенный, — добавил он. — Живу в Гааге. Там же жила и ваша матушка, не так ли?

— Да, до конца своих дней, — ответил я.

Он кивнул и задумчиво посмотрел на канал, который все больше окутывала подкравшаяся темнота. Амстердам был прекрасен и печален.

— Я давно уже собираюсь вас спросить о вашей матушке, — сказал он. — Но какая-то робость удерживала меня до сих пор. А теперь, поскольку мы все равно стоим здесь друг против друга, я рискну. Видите ли, однажды мне довелось побеседовать с вашей матушкой. Как-то днем у меня дома раздался телефонный звонок. Когда я поднял трубку, оказалось, что я разговариваю с дамой, которая носила вашу фамилию и при этом сообщила, что она — ваша матушка, так и сказала с гордостью: «Я- мать писателя». Н-да, я, конечно, понятия не имел, зачем она звонит.

Мой собеседник снова улыбнулся, смущенно глядя в землю. Слова он подбирал очень тщательно и неторопливо.

— Ваша матушка сказала мне: «В телефонной книге значатся три человека с вашей фамилией, поэтому я не знаю, попала ли я по правильному адресу. Я ищу Арноута». Я ответил: «Это мой отец, мадам». После некоторых колебаний ваша матушка спросила: «Он еще жив?» Я ответил: «Да, мадам, ему восемьдесят два года, в данный момент он гостит у моего брата в Австралии». Видите ли, мой брат эмигрировал туда и пригласил отца пожить у него некоторое время.

Мужчина поднял голову и посмотрел на меня.

— Затем ваша матушка поинтересовалась, когда он вернется. Я ответил, что, вероятно, в январе, и хотел дать ей адрес отца в Австралии, но она отказалась: «О нет, не нужно, я позвоню в январе еще раз, может быть…» Я спросил, не надо ли передать отцу что-нибудь, и тогда она сказала: «Мне хотелось бы еще раз поговорить с ним. Понимаете… Арноут… моя давняя пылкая страсть». Она употребила именно эти слова — «пылкая страсть».

Помолчав, он робко спросил:

— Вы знали об этом?

— Нет, не знал.

— Ах… — вздохнул он. — Дело в том, что… мои родители поженились в девятьсот седьмом году. А в девятнадцатом моя мать умерла. Еще молодой. После того телефонного разговора я все время задавал себе вопрос: был ли мой отец «пылкой страстью» вашей матушки до тысяча девятьсот седьмого года или после тысяча девятьсот девятнадцатого? В общем-то, не мое это дело, а все-таки интересно. Ведь для меня это по сей день загадка. А вы, вы же так хорошо ее знаете…

Я покачал головой и спросил:

— Вы еще помните, когда именно она звонила?

— Да, конечно! — воскликнул он. — Я записал дату, на всякий случай.

И он назвал месяц и год.

— Это было за две недели до ее смерти, — сказал я.

Мы молча постояли еще некоторое время. Затем он приподнял шляпу, пробормотал слова прощания и исчез в темноте.

Я смотрел на витрину, но книг не видел. Перед глазами у меня стояла мать, в ее восемьдесят с лишним лет, одна в комнате, с телефонной трубкой в руке. Она искала Арноута.

Настолько хорошо я свою мать, конечно, не знал.

Передайте, пожалуйста

Как-то утром я был дома один и жарил на завтрак яичницу. «Ну стоит ли об этом говорить?» — скажете вы. Но терпение, ведь, читая «Гамлета», вы тоже сперва узнаете о призраке отца и лишь потом добираетесь до монолога «Быть или не быть». Итак, я поджарил яичницу и только собрался ее съесть, как раздался телефонный звонок. Когда я произнес в трубку: «Алло», женский голос спросил:

— С кем, собственно, я говорю?

Так поступают очень многие. Врываются по телефону, когда у вас стынет яичница, не называют своего имени, но требовательно спрашивают, с кем они, собственно, говорят. Довольно сердито я назвался и спросил:

— А с кем говорю я?

— Понимаете, — начала незнакомка, — госпожа Блаасвинкел, она живет рядом с вами, за углом, такая крупная блондинка, вы ее знаете, так вот ее, конечно, нет дома.

Она произнесла это таким тоном, словно именно я выгнал ее знакомую на улицу.

— Ну и что? — спросил я.

— Мне надо ей кое-что сообщить.

— Так позвоните ей, когда она будет дома, — сказал я.

— Это невозможно, я сегодня улетаю в Копенгаген праздновать троицын день, — торжествующе объявила она.

Я издали смотрел на свою яичницу и думал: «Ну что мне за дело до того, что какая-то незнакомая мадам едет в Копенгаген?» Но не зря же Союз гуманистов присудил мне однажды премию. Я подавил горячее желание бросить трубку и спросил:

— Что же я должен сделать?

— Передать ей сегодня вечером мое сообщение. Скажите, от Ане.

В трубке что-то громко затрещало. Потом она спросила:

— Алло… вы еще тут?

— Да.

— Госпожи Блаасвинкел нет дома, понимаете, а я улетаю сегодня на троицын день в Копенгаген, поэтому я очень бы вас просила сообщи…

— Дааааа! — прокричал я.

— Теперь я вас опять хорошо слышу, — сказала она. — Я портниха, понимаете, и помогаю госпоже Блаасвинкел сшить своими руками платье, оно необходимо ей ко второму дню троицы. Передайте ей, пожалуйста, чтобы она прорезала вытачку на груди до самого конца, до пометки.

— Я правильно понял: вытачку? — спросил я.

— Да, вытачку. Но вы знаете, сударь, вообще-то она может спокойно дать припуск. Как ей нравится, пусть так и делает. Если она считает, что там можно припустить, значит, и надо припустить. Это очень легко, так как на последней примерке я все наколола булавками и разметила мелком. Надо только заложить на бедрах складочки и как следует закрепить с изнанки. Тогда все будет в порядке. А клешевой шов я, собственно, уже прострочила.

Немного поколебавшись, она сказала:

— Вашей супруги, конечно, нет дома.

— Совершенно верно.

Я не ручаюсь, что точно воспроизвел слова портнихи. Когда я был судебным репортером и мне приходилось бывать в Верховном суде, даже то, что я слышал там, было куда понятнее ее сообщения.

— И напомните, чтобы она обязательно укоротила чехол на четыре сантиметра, потому что об этом всегда забывают, а ведь иначе он будет выглядывать из-под платья.