Во всем виноваты «Битлз»

Впервые работа по нутру, иду с фотоаппаратом, как кинооператор Кармен, радуюсь, навстречу Пшикер.

— Ну что, — говорю, — Пшикер, как оно, бельё-то? — настроение у меня хорошее.

Он посмотрел холодно:

— Пшикер, — говорит.

И пошёл курить анашу.

Я потом с ним после дембеля встретился, ни разу этого чудного слова от него не услышал. Правда, он тогда вообще молчал.

Так вот, перво-наперво я достал два листа ватмана, склеил, пошёл на КПП на «Прожектор» посмотреть: на двух столбиках стоит неправильной формы металлический лист. Ничего не понимаю. Покурил! Ага, вижу: контур воина с прожектором просматривается и ещё место для недостатков. Достал краски, освежил — воин классный, красномордый, в одной руке прожектор, другая на недостатки указывает.

Ну что вам сказать? Недостатки хорошие. И овощехранилище, где картошка гниёт, и коровы на территории, и женщины гражданские с авоськами через полк на автобус дорогу срезают. А на КПП приказ вышел: баб не пускать. Часовые родины насмерть стоят, правда, пять метров в сторону забор кончается и бабы там вперемежку с коровами проходят.

Я пал на колено, как перед невестой, сфотографировал.

Увлёкся, два дня не обедал, наконец эстонский рыболов Аарэ — «печальный пасынок природы» — выдал мне 32 фотографии (из 64 совсем неплохо). Очень хорошо они легли на ватман — приклеил, отошёл, как художник Куинджи от полотна «Ночь на Днепре», посмотрел: текста явно не хватает. А я же ещё и поэт. Мне стихи написать — что Рексу двух дембелей отоварить.

Под каждой фоткой подписываю фломастером.

Про баб:

Фото: около штаба в канаве лежит пьяный мужик, гражданский. Стихи:

И дальше больше. Так я в недостатках поднаторел, что уже устно готов был комиссии докладывать. Ну ладно, поставил последнюю точку, полюбовался.

Жалко, думаю, посмотрит прохожий или какой-никакой китаец и плохо подумает, а ведь и достоинств полно. Вот, к примеру, два месяца назад была жестокая и бескомпромиссная борьба за чистоту. Рекс так и сказал:

— Как увижу окурок на территории, так сразу его своей рукой и так далее. Короче, хоронить будем.

Не совсем было понятно, кого хоронить, но всё равно по тону неприятно.

На следующий день окурок был сразу найден Рексом прямо на ступеньках штаба. Хороший окурок, от «Явы» с фильтром — такой на солдатской кухне целую луковицу стоит. Сразу тревога — свистать всех наверх, а некоторых вниз, построение полка, парадный взвод с оружием. Четыре сержанта держат простыню, посередине лежит многострадальный окурок, весь полк похоронным шагом (Рекс впереди) выходит в сопки на 4 км и хоронит усопший окурок под оркестр и выстрелы парадного (он же погребальный) взвода.

Отличные достоинства.

Постоял у «Прожектора» минут двадцать, труба пропела — святое, пошёл обедать.

Как потом выяснилось, комиссия прибыла через час и, хотя половина полка два дня для их банкета грибы в сопках собирала, дальше «Прожектора» не пошла: аккуратно сняли и удалились.

Дня через три сидим с ребятами в каптёрке, курим — кто анашу, кто так, всякую дрянь. Разговоры ленивые. «Три П» — Пётр Петрович Пунтусов — говорит:

— У нас в Барнауле строго. Вот меня под 8 Марта женщины из нашего барака послали за водкой. Я купил две бутылки, еду обратно на автобусе, бутылки в сетке — все видят; а в автобусе один мой знакомый с приятелем… Я схожу, они за мной, здоровые черти: «Петь, дай бутылочку!» Я говорю: «Не, женщины просили». Они: «Мы твоих женщин…» Потом этот приятель хвать у меня сетку, хрясь об землю — и одна вкусная вдребезги. Я: «Вы чего?». — Тут мой знакомый как даст мне в рыло и челюсть сломал.

Мы посочувствовали как могли, спрашиваем: и всё? так и кончилось?

А Петя встал (он приноровился отруби в столовой забирать и в деревню продавать, наверное, уже пора было отруби везти) и пошёл, зевнул так жизнеутверждающе:

— Ну почему? Ребятам знакомым сказал…

— Ну и как, набили едало-то?

Петя потянулся, говорит:

— Да не, убили на хуй.

Тут как раз и прибегают:

— Капитан, тебя Рекс со товарищи ужас как ищут, давай ремень.

Рекс, значит, был подполковник, но требовал, чтобы полковником звали. Говорят, раньше, когда учил кого-нибудь из солдат родину любить, то мог свободно дать в курятник или даже ногой пнуть, чтоб служба мёдом не казалась.

Вот только однажды сунул он одному прапору в зубы, между прочим, выпускнику консерватории, факультета военных дирижёров, руководителю хора жён офицеров, а тот потом по запарке в хоре жене командира дивизии в песне «Красная гвоздика — спутница тревог» вместо первой партии вторую предложил. Тут-то всё и открылось. Комдив вызвал Рекса и сказал: «Нехорошо». С тех пор Рекс прямого рукоприкладства избегал.

Но вызовет, бывало, какого-нибудь замудонца к себе в кабинет и начинает: «Я тя своей рукой… враг…» и т. д. А как доведет себя до состояния, что прямо из сапог выпрыгивает, то тут уж хватает за ремень и то об сейф приварит, то об схему трёхгодичного победоносного рейда полка от деревни Козловки до пункта N (всего 5 км) — в общем, приятного мало.

Но на каждое командирское действие есть своё солдатское противодействие.

Вот они мне и говорят: «Давай ремень». Я уже всё знаю, ремень даю. Ремень солдатский имеет одну особенность: его длину можно менять в зависимости от того, где служишь. К примеру, если хлеборезом, то — ВО, а если кочегаром, то — во.

Вот мне и делают ремень длиной сантиметров тридцать, потом два мордоворота его на мне застёгивают и синего, как альпиниста от кислородного голодания при покорении Монблана, ведут под руки к Рексу.

Там на ковре стою, ну ничего не соображаю. Воспринимаются только отдельные слова: родина, 42-й год, моя мать, прожектор, снова моя мать.

Пальцы у него толстые, кулаки, как бочонки, — эх, с каким бы удовольствием он меня по бивням звезданул, но вроде как нельзя, так он хвать за ремень. А у меня талия, как у балерины Плисецкой, когда она только что шесть лишних кэгэ сбросила. За ремень-то никак и не ухватишь.

— Вон, — кричит, — отсюдова до утра, а там я тя своей рукой…

Я, конечно, потом подумал как следует, понял, что у него, наверное, неприятности из-за недостатков были. Долго потом совесть мучила, что не дождался комиссии у «Прожектора». Рассказал бы хоть на словах и про достоинства, ну хоть про те же похороны окурка.

Я вот всё — анаша, анаша. Не подумайте, что в армии наркоманы все. Просто она, конопля эта самая, прямо на территории росла: Дальний Восток всё-таки, так что идёшь с политзанятий, руку протянул — и пожалуйста. Гораздо легче, чем любого другого курева достать.

Её и в газеты заворачивали в виде самокруток, и пыльцу собирали, а однажды Пионер принёс из медсанбата трубку клистирную; мы кальян сделали — всё честь по чести. Сидишь, как эдакий Турумбайбей, кальян потягиваешь, только одалисок с баядерками и не хватает.

Пионер, между прочим, тоже интересный фрукт был. Сначала-то обыкновенным солдатом обретался, а потом раз отрабатывал отдание чести начальству и умудрился не то сломать, не то как-то там сложно вывихнуть руку. А накладывал ему гипс такой же болван, как он сам, и загипсовал руку в положении пионерского салюта (типа всегда готов). Получился вылитый пионер — всем солдатам пример.

Больным он считался ходячим, вот и шатался где ни попадя — всех приветствовал. Красивое зрелище — правой рукой человек всем салют отдаёт, а левой анашу курит или там вафли ест, вот до кальяна и додумался — всё способнее. Он вообще все время вафли ел, где доставал — уму непостижимо, может, из дома присылали?