Жизнь? Нормальная

Я обратился к даме-киоскёрше:

— Сара Григорьевна…

— Я — Белла Григорьевна. Знает весь курорт. Вам нужна сестра? Так она уехала отмечаться за холодильник ЗИЛ.

— Извините, Белла Григорьевна. Мне «Правду» и «Спорт».

Белла Григорьевна лениво бросила медяки, предоставив нам самим забрать газеты в порядке самообслуживания.

Мы с удовольствием сошли с асфальтового островка со стеклянным маяком культуры. Приятно чувствовать под пятой чуть-чуть податливую землю! Этого у нас не понимают. Под тяжёлыми катками чёрное, каменное тесто неумолимо расползается по дорожкам парков и скверов. По серой лаве гулко, по-чужому, стучат каблуки.

Зачем это в кусочках городского леса?

Мало ли этих «почему». Пусть об этом пишут пенсионеры.

— Папиррэсы! Папиррюсы! Папирасы! Папирусы! — разрезал воздух крик словно бы какой-то экзотической птицы.

От неожиданности мы с Рушницким остановились.

— Амат! Уйди! Трещишь мою голову, — раздался раздражённый голос Беллы Григорьевны.

— Там твой торговый точка. Здэс мой торговый точка. Касса разный. Чего шумишь, сестра! — птичьим ломающимся голосом ответил ей сидящий у наших ног с набором папирос смуглый юнец. Он дал устрашающую дробь щётками по сапожному ящику, подбросил их и, как живых рыб, поймал в воздухе.

— Здэлаэм машина — вжжик Москва. Будем там торговый точка, — тарахтел предприимчивый мальчик, быстро наводя блеск на моих ботинках.

15

Ни гор, ни моря.

Шёл знаменитый многодневный Батумский ливень.

Бр-р… Третий день мы в компрессе из влажной одежды и в плену стеклянной читальни, дощатой веранды, фанерного клуба.

— Ч-чёрт! Надоело надевать одну и ту же сорочку. Абсолютно чистый воротничок.

— Ещё бы! Какая же пыль в стерильном потоке?

— Помните Маяковского: наш дождь — это воздух с прослойками воды…

— Нет, если и завтра так — уезжаю.

— Смотрите-ка! Библиотекарша лепит объявление!

На ватмане лесенкой:

«Завтра вечером после ужина

в клубе

ПЕВЕЦ И ГИТАРИСТ ДАВИД ГАСБИЧАДЗЕ!

Билеты приобретайте в библиотеке».

16

Я уже лежал под одеялом, а Рушницкий всё ещё искал наилучший вариант укладки своих чесучовых брюк под тюфяк, чтобы обеспечить себе «стрелку» на завтра. Затем он сел на кровать, свесив ноги.

— Слыхали? — спросил он. — Про Кулича?

— Нет. А что? Списали с корабля? С сигналом на работу?

— Сенсация: спас долгожительницу. На повороте. У столовой. Кинулся на бабку, как вратарь в дальний угол, и вытащил из-под самосвала. Невредимой!

— Это с одной-то рукой?

— Парень, видать, быстро соображает!

— Почему вы называете Кулич, а не Кулич?

— Он на этом настаивает. Мне всё равно, а ему большое удовольствие.

— А кто он?

— Он-то? Бывший пограничник.

Рушницкий не ложился. Я смотрел на него. Не ему в глаза, а на его тело, которое подпирали тощие ноги. Крепкие, как тросы. Скрученные из жил, сухожилий и самых необходимых мышц. Цепкие. Волевые. С сухими стопами и клавишами пальцев.

Не глаза, не лицо Рушницкого были зеркалом его души, а именно ноги.

Они беспощадны.

Такого опасно раздразнить.

— Николай Иванович. Не будем тушить свет?

— Давайте. Я тоже хотел поговорить.

— Николай Иванович. Давайте в духе разрядки. Давайте о себе. Вы инженер?

— Вот уже больше тридцати лет.

— Служба интересная? Работа инженера?

— Работа инженера? Я не знаю, что это такое,

— Опять парадоксы. Вы давайте по-простому, по— рабочему.

— Какие ещё парадоксы? Ни единого дня я не работал инженером.

— Позвольте, — смутился я. — Вы переквалифицировались?

— Нет.

— Опять эти ваши штучки-дрючки… Так кем же вы работаете?

— Инженером.

— М-да… Спокойной ночи, — повернулся я к нему спиной.

— Не заводитесь. Слушайте.

Я заинтересованно повернулся к нему снова.

— Больше тридцати лет я что-то достаю, выбиваю, нападаю, защищаюсь, заседаю, открываю и закрываю двери, иногда хлопаю ими, ругаюсь, «расшиваю», мне приказывают, я приказываю, разговариваю, кричу, и всё по телефону, подписываю, выписываю… Это работа инженера? Вы понимаете, что это нелепо? Ну так, как, скажем… ходить в баню в цилиндре. Это — жизнь инженера? Значит, я проживаю нелепую жизнь! А ведь я должен был бы быть мозгом, так сказать, техническим «гением» на своём участке…

— Вы — как все.

— Как все… Нивелировка? Да, это беда нашего века.

— А может быть, благо? Когда президент и рабочий одеты одинаково, это лучше, чем дворцы помещикам и хижины крестьянам.

— Крепостные, строившие церкви и дворцы, работали не на помещиков, а на русскую культуру, — без запальчивости заметил Николай Иванович. — И я, если хотите, за усреднение, но на каком уровне?

— Николай Иванович. Не усложняйте. Давайте без философии.

— А! Вы все боитесь сложности. Философия… «А почему нет?» — как говорят каракалпаки. Философия… Вы зеваете от невежества. И я не лучше вас. Я пробовал читать. Серьёзные книги. Набирал полную грудь воздуха и читал первую фразу. Казалось, понимал и радовался за себя. В следующих строчках вроде бы и был смысл, но он куда-то ускользал, играл со мной в прятки. Появлялись новые тёмные слова, за которыми я что-то видел и не видел. Они связывались, развязывались, перемешивались, образовывали цепочки, вроде полимерных, и я закрывал книгу.

— Кто в этом виноват?

— Сами философы. Они не могут. Не могут изложить предмета.

Мы помолчали. Николай Иванович откинул тюфяк и проверил укладку брюк на несминаемость.

Потом снова сел. Что-то волновало его — это было видно.

— А женщина? Вот вопрос вопросов. Женщина в жизни мужчины? Как вы относитесь к ней? — бросил он новую «кость» нашему разговору.

Мышцы ног Рушницкого напряглись, глаза ждали в жёстком прищуре.

Я думал.

— Женщина, женщины — это очень общо, Николай Иванович.

Я собрался с мыслями, чтоб привести в некоторый порядок свои взгляды по вопросу «вопроса вопросов».

— Их четыре класса, женщин. Да, четыре. Во-первых, женщины-трудяги. Это те, кто стучит на машинке, составляет сводки, думает, что самостоятельно ведёт НИР. Второй класс — мать, сестра, жена, словом, та женщина, которая принесёт тебе передачу в больницу. Следующий класс — грешница; если вы ею обладаете, то она называется любовницей. Наконец, женщина-умница. Про неё говорят: «Она меня понимает». Ей можно прочесть смачную строчку. Она оценит твоё остроумие, поддержит в тебе веру в себя.

(Мне понравилось всё, что я сказал.)

— А если женщина соединяет в себе всё это? — жадно спросил Рушницкий.

— Думать так… Впрочем, по закону больших чисел, — я потянулся к столику за ножницами, — это очень редко может случаться. Тогда счастье — несчастье. Стрельба, вскрытие вен, прочие аксессуары этой невысокой трагедии. То есть — глотание таблеток, выбегание на мороз без кашне к телефонной будке и так далее.

(Господи! Как всё просто и ясно.)

— А если эта женщина Маша?! — ударил вопросом Рушницкий. — Вы, маэстро, наивно полагаете, что провели всех! Ваша конспирация шита белыми нитками!..

В дверь постучали.

— Григория Александровича можно? — спросил голос Голтяева.

— Его нет дома! — с грубой интонацией крикнул Рушницкий.

— Передайте, пожалуйста, Григорию Александровичу, что мы, Голтяевы, его сослуживцы, завтра рано утром уезжаем домой. Вера Андреевна нездорова… Но провожать не надо! Она просила не провожать…

— Передам! — снова грубо крикнул Николай Иванович, не вставая.

Мы притихли. Постояв у двери, было слышно, что Семён зашагал прочь.

Рушницкий грозно молчал.

— Так как же с Машей?

— Вы о расконспирации? Пусть так, Николай Иванович. Ну а вам-то что?

— Как это что?! — почти ужаснулся он. — Я… её… у меня…

Вот оно что! Получалось чертовски неудобно.