Время больших снегопадов

Тогда Квасов решил пойти на кухню — варить кофе.

Oн долго колдовал там над плиткой, но зато сварил настоящий кофе по-турецки, с аппетитной коричневой пенкой. Хотел уже разлить его по чашкам — себе и Стасику, когда в кухню влетел хозяин.

— Карамба! — обрадовался он. — Черный кофе! Блеск! Дай попробовать.

Квасов подал ему кастрюлечку. Хозяин попробовал, выплюнул кофе в раковину, сказал: «Горячий, черт! Пить невозможно!» — и долил кастрюлечку холодной водой.

— Оставить тебе? — спросил он.

— Не надо, — сказал Квасов, направляясь в комнату. — Пей до дна.

Он вернулся в комнату и сразу увидел, что там назревает что-то неприятное.

Побледневший Стасик сидел за столом и, пристукивая ладонью, настойчиво говорил:

— Нет, я был на охоте. Вы что, не верите?.. Я был на охоте! — повторил он. — Был! И я подстрелил белую куропатку!

— Верно, верно, — захихикал подоспевший хозяин. — Она белая, точно. Беленькая. Я вчера видел — он ее по проспектику вел.

— Она крашеная, — сказала жена Стасика.

— Так выпьем за крашеных куропаток! — иронически провозгласил кандидат наук. Он не смотрел на Стасика, но каким-то образом усмехался все-таки в его сторону.

— А я не буду! — сказал Квасов.

— И это называется мужчины! — прорычала подружка хозяйки. Ее расплавленное надгрудье вспучивалось протуберанцами, извергалось и клокотало.

Квасов зажмурился. Он зажмурился так крепко, что даже на минуту оглох.

Когда уши отпустило, Квасов близко услышал голос Стасика:

— Не трогайте человека. Пусть поспит.

— Пусть он поспит на диванчике, — твердо отвечала хозяйка.

Они отнесли Квасова в соседнюю комнату, положили там на диван и, больно выкручивая ноги, долго стаскивали ботинки. Квасов терпел. Его несколько раз перевернули, укладывая поудобнее, поспорили шепотом — снимать ли брюки, решили не снимать и ушли на цыпочках.

Квасов открыл один глаз. В комнате был полумрак. Возле работающего телевизора стояло кресло, из-за спинки которого торчали две стриженые детские головки. Ребятишки смотрели фильм про гадкого утенка.

Квасов тоже стал смотреть. Он смотрел, пока не устал глаз. Тогда Квасов зажмурил его и открыл другой.

Потом он, кажется, задремал…

Разбудила Квасова хозяйка. Все гости давно разошлись. Только хозяйкина подружка, уже одетая, стояла еще в коридоре.

Спросонья Квасов не сразу понял, что ему вменяется в обязанность проводить подружку.

— Твоя уже уехала, — сказала хозяйка. — Да не беспокойся, нашлись у нее провожатые, — добавила она, поджав губы и тем самым как бы давая понять Квасову, что и он свободен от обязанностей.

Очнувшийся хозяин подлетел к нему с «посошком». Квасов выпил, взбодрился, даже почувствовал некоторую лихость. Ему все равно стало, кого провожать и куда — хоть к черту на кулички.

Такси они поймали быстро. Квасов открыл дверцы — и подружка села, отмерив ему места ровно столько, чтобы лишь втиснуться рядом.

Почему-то сразу они заговорили на ты. Подружка, размахивая сигаретой, бурно жаловалась ему на какого-то зануду-режиссера, а Квасов, смутно понимая, о чем разговор и кто же она, собственно, такая, утешал ее, говоря: «Да плюнь ты па него, старуха».

На поворотах подружка припадала к нему мягким плечом и слегка разворачивалась — так что лицо ее оказывалось совсем рядом, и Квасов без труда мог поцеловать его. Но он был занят другим: все старался понять, чего это ее так бросает. И наконец сообразил. Подружка сидела в такси, положив ногу на ногу, и не собиралась менять столь неустойчивой позы. Белое могучее колено ее возвышалось над спинкой переднего сиденья. Один раз Квасов, жестикулируя, нечаянно коснулся рукой этого колена — подружка снова прижалась к нему, хотя никакого виража не было, и глухо сказала:

— Значит, так вот сразу…

Ехать надо было далеко, куда-то на Северный поселок. Подружка забывала предупреждать водителя о поворотах, отмахиваясь при этом и говоря почему-то: «Ах, да он знает!»

Но водитель — грузинского вида паренек — не знал. Он проскакивал перекрестки, а потом зло дергал машину и, разбрасывая руки, кричал:

— Ну, гавары — куда далше?!

Наконец они приехали на эти самые чертовы кулички, к крайнему дому поселка, недавно построенному, с неубранными еще кучами строительного мусора вокруг. «Такси отсюда не поймать, — подумал Квасов. — И мечтать нечего». Он вылез из машины, но дверцы не отпустил, придерживая их рукой.

Подружка, догадавшись, что Квасов не собирается оставаться, снова сделалась независимой, в глазах ее вспыхнуло прежнее выражение: «Это называется мужчины!» — и она пожелала непременно сама рассчитаться за такси. Квасов весело запротестовал. Они даже слегка поборолись, потому что подружка все порывалась кинуть водителю трешку. Квасов все же поймал ее руку с деньгами, сложил неожиданно податливые пальцы и, словно запечатав, поцеловал их.

Подружка вдруг жалобно шмыгнула своим большим красивым носом, развернулась и побежала к подъезду.

— Кто такая? — спросил на обратном пути водитель.

— Сам не знаю, братишка, — признался Квасов. — Первый раз вижу.

— А-э, нэ люблю таких баб! — передернулся водитель. — Сидела тут, болтала, понимаешь!.. Чего болтала?!

Квасов не ответил. Он поерзал на сиденье, устраиваясь поудобнее, и назвал улицу, куда ехать. Водитель присвистнул.

Была глубокая ночь. Счетчик отстукивал четвертый рубль.

«Тьфу! — обозлился вдруг Квасов. — Черт-те что!»

УЖИН С ИНОСТРАНЦЕМ

К Ивакиным Петру Андреевичу и Марии Сергеевне приехал в гости их немецкий друг из ГДР. То есть он приехал не специально к ним, а в Академгородок — на симпозиум по генетике. Но Ивакины непременно решили принять его дома. Сам Петр Андреевич познакомился с ним во время одной командировки, говорил, что немец мировой, свой в доску, проявлял большое гостеприимство — и поэтому надо бы его тоже встретить хлебом-солью. Не ударить в грязь лицом.

Стали думать — в какой форме хлеб-соль организовать. Мария Сергеевна сказала:

— Я пельменей настряпаю. Чего тут голову ломать: раз в Сибирь приехал — значит, сибирские пельмени. И сытно, и традиция.

— А может, а-ля фуршет? — засомневался муж. — У них там предпочитают фуршеты.

Пришел шурин хозяина — брат, стало быть, Марии Сергеевны, Иннокентий, и тоже сказал:

— Не устраивай заваруху. Сделай десяток бутербродов — и хорош. Немцы — они ведь исключительно на бутербродах. На завтрак — бутерброд, в обед — бутерброд, а вечером уж обязательно бутерброд. Хозяйка, однако, заупрямилась.

— Нет, как хотите, — сказала, — а я все-таки пельмени приготовлю. Пусть хоть поест человек. А то что же это: там на бутербродах, здесь — на бутербродах.

Ну, кто же не знает, что такое пельмени по-нынешнему. Это только говорится так: «Сегодня у нас пельмени — заходите». А к пельменям-то наворочают еще горы салатов разных сортов, селедку под «шубой», колбасу поставят, сыр — это уж непременно, будут и огурчики соленые, и помидорчики, и грибки, и холодец.

Такой, примерно, стол получился и у Марии Сергеевны.

К назначенному часу муж привез гостя. Немец оказался действительно симпатичным. Улыбался, извинялся, дамам всем ручки перецеловал. Вот только по-русски понимал слабо. И так как присутствующие — и хозяева, и немногочисленные гости — тоже были, мягко выражаясь, не полиглоты, то объясняться пришлось главным образом на пальцах. Это несколько затруднило общение, но, как мы в дальнейшем убедимся, не очень.

Сели за стол. Налили по первой — в большие стограммовые рюмки (раз по-русски решили — пусть уж тогда все будет по-русски).

Чокнулись за радостную встречу.

Немец отхлебнул из рюмки и хотел поставить, но хозяин ему не позволил:

— Нет-нет-нет! У нас так не делается! Только до дна. Вот как надо — глядите. — И он залпом выпил свою рюмку.

Давно отвыкший от таких доз, Петр Андреевич крякнул, передернул плечами и непроизвольно понюхал корочку хлеба.