Эфиоп, или Последний из КГБ. Книга II

«Осколки» были юмористическим журналом; но когда Чехов присылал что-то мало-мальски серьезное, Лейкин все-таки публиковал их. На чеховские рассказы обратили внимание, однако навязанные рамки размеров и жанра начали его тяготить, и тогда Лейкии, человек, по-видимому, добрый и разумный, устроил Чехову договор с «Петербургской газетой» — туда он должен был каждую неделю писать рассказы более длинные и серьезные. За три года Чехов написал 300 рассказов! Писать он мог только по вечерам, после целого дня учебы и работы в больнице. Семья переехала в квартиру получше, но как писал Чехов Лейкину: «Я зарабатываю неплохо, а нет ни гроша, ни угла, где бы я мог работать. С замиранием сердца жду, когда получу из Питера рублей шестьдесят. В соседней комнате кричит детеныш приехавшего погостить родича, в другой комнате отец читает матери Библию, кто-то завел музыкальную шкатулку. Постель моя занята приехавшим родичем, который то и дело подходит ко мне и заводит разговоры то о медицине, то о литературе. А как же, в медицине и в литературе все разбираются! Ревет детеныш! Даю слово никогда не иметь детей. Новорожденного же надо воспитывать так: обмыть, накормить и выпороть, приговаривая: „Не пиши, не пиши, не пиши!“

У Чехова открылось кровохарканье. В семье был туберкулез, и Антон не мог не знать этих симптомов, но не соглашался показываться специалисту — такая мнительность для будущего врача непростительна. Чтобы успокоить мать, он заявил, что кровотечение вызвано лопнувшим сосудом в горле и не связано с чахоткой. В конце того же года он сдал экзамены и стал врачом. Он наскреб немного денег и отправился в Петербург, куда его давно и настоятельно приглашал владелец «Петербургской газеты» богатый издатель Суворин, но Чехов в шутку отговаривался, что у пего нет новых брюк. В каждой шутке есть доля правды, а в этой ее было сто процентов — Антон всегда донашивал брюки старших братьев.

Чехов не придавал особого значения своим рассказам — по его словам, больше одного дня на рассказ никогда не тратил, — однажды на спор «на бутылку», сидя на подоконнике, потому что негде было сидеть, написал за полчаса рассказ о пепельнице. Но в Петербурге Чехов, к удивлению своему, обнаружил, что он — знаменитость. Казалось, его рассказы были так несерьезны, однако тонкие ценители разглядели в них живость и оригинальность. Чехову был оказан радушный прием, к нему отнеслись как к одному из талантливейших писателей современности. Издатели приглашали его сотрудничать и предлагали гонорары гораздо выше тех, что он получал до сих пор. Современники описывают следующий случай в редакции Суворина:

«Познакомив Чехова с сотрудниками своего издательства, Суворин сказал им: „То, что пришлет нам этот молодой человек, немедленно ставить в номер, не редактируя!“ — „И не читая“, — добавил Чехов и, выйдя из бухгалтерии, отправился в хороший магазин и впервые купил себе новые брюки».

Один старый и уважаемый русский писатель {Дмитрий Григорович} написал Чехову восторженное письмо, призвал уважать собственный талант, оставить легкомысленные рассказы и взяться за серьезные произведения. Тот же писатель попросил тогдашних острых на язык журналистов «не обижать Чехова», па что услышал в ответ: «Да кто же Чехова обижает, дура?» { В русском языке женское «дура» по отношению к мужчине звучит не оскорбительно, а ласково-покровительственно. }

На Чехова все это произвело сильное впечатление, но становиться профессиональным писателем он не решался. Он говорил, что медицина — его законная жена, а литература — любовница. Фраза «Лучший врач среди писателей, лучший писатель среди врачей» — это о нем. Но о том, чтобы обзавестись выгодной врачебной практикой, особенно не заботился. Многочисленные знакомые присылали ему своих знакомых-пациентов, но Чехову «неудобно» было брать с них деньги, и ему редко платили за визиты. Так он и жил — обаятельный молодой человек с заразительным смехом. Он всегда был дорогам гостем в богемном кругу своих приятелей. Он много пил — точнее, он любил выпить, — еще точнее, он умел пить, — но никогда не употреблял лишнего. Женщины к нему льнули, у него было несколько романов, но Чехов не хотел жениться, боялся изменить сложившуюся жизнь { однажды, говорят, удрал чуть ли не из-под венца}, и на этом основании недоброжелатели распускали слухи о какой-то будто бы его неполноценности. Чтобы покончить с деликатной темой чеховских «Любовей», откроем известные всей тогдашней Москве тайны: в разное время у пего гостили певица Эберле, художница Дроздова, писательница Авилова, артистка Щепкина, бывшая невеста Эфрос и, конечно, Лидия Мизинова — к судьбе этой женщины мы еще вернемся. {Известны и другие чеховские подруги, некоторые из этих дам были замужем. }

Свидетельства современников о внешности Чехова удивляют, воспринимаются как не вполне достоверные. Все кажется, что Чехов — это невысокий хрупкий человек, со слабой грудью, с негромким, хрипловатым от тяжелой легочной болезни голосом. Но вот художник Коровин вспоминал: «Он был красавец. Высокая фигура, открытое лицо, широкая грудь внушали особенное к нему доверие. У пего был низкий бас с густым металлом; дикция настоящая русская, с оттенком чисто великорусского наречия; интонации гибкие, даже переливающиеся в какой-то легкий распев, однако без малейшей сентиментальности и, уж конечно, без тени искусственности».

«Таханрох» и «ложить пинжак на стуло» остались в прошлом. Один чеховский биограф очень верно заметил, что люди, жившие рядом с Чеховым, словно бы не в силах были увидеть его во весь рост. Когда вчитываешься в мемуары, возникает впечатление, что Антонов Чеховых было много, каждый писал о каком-то своем Антоне Чехове. Даже внешне Чехова воспринимали по-разному: «мнительность, тихий голос» и «бас с густым металлом» как-то не вяжутся. Для одних он был стеснительным, болезненным интеллигентом в пенсне и в шляпе, для других — веселым, «своим парнем», для третьих, завистников, — подзаборным пьяницей, литературным халтурщиком, «певцом сумерек». У меня {Моэма} тоже, наверно, получается какой-то свой Чехов. Это очень важное наблюдение: АНТОНОВ ПАВЛОВИЧЕЙ ЧЕХОВЫХ БЫЛО МНОГО. Я еще вернусь к этой теме.

Шло время, Чехов ездил в Петербург, путешествовал по России. Каждую весну он вывозил свое семейство за город и жил там до глубокой осени. Как только в окрестностях становилось известно, что Чехов — врач, его начинали осаждать больные и, разумеется, при этом ничего не платили. Для заработка он продолжал писать рассказы. Они пользовались все большим успехом и оплачивались все лучше. Бывало, что в одном номере «Осколков» выходило сразу несколько его рассказов, зарисовок, сценок, фельетонов, и чтобы не создавалось впечатления, что журнал держится на одном авторе {а так оно и было}, приходилось брать псевдонимы. Вот далеко не полный список чеховских подписей: Антоша, Апче, Че, Чехонте, Брат моего брата, Врач без пациентов, Вспыльчивый человек, Гайка № 5, Гайка № 0,006, Дон Аитонио, Дяденька, Кисляев, Крапива, Лаэрт, Нте, Пурселепетапов, Рувер, Рувер и Ревур, Улисс, Человек без селезенки, Хонте, Шампанский, Юный старец,…въ, Зет, Архип Индейкин, Василий Сволачев, Известный, Петухов, Смирнова и т. д.

Чехов опять переезжает на новую квартиру, теперь у него есть отдельная комната, но, чтобы платить за все, он вынужден выпрашивать у Лейкина авансы. Кровохарканье продолжается. Он понимает, что надо ехать в Крым, куда в те годы ездили русские туберкулезники, как европейцы ездили на Ривьеру, и мерли и там, и там, как мухи. В это время умер от туберкулеза его брат Николай, талантливый художник. Для Чехова это — горе и предостережение, по вместо того, чтобы подумать о своем здоровье, он, получив Пушкинскую премию, высшую литературную награду России, отправляется через всю Сибирь па каторжный остров Сахалин, бывший тогда {впрочем, как и сейчас} для России чем-то вроде нашей Австралии. На вопрос друзей: «зачем?!», Чехов отшучивался: «Хочется вычеркнуть из жизни год или полтора». К этому решению, безусловно, привела сложная взаимосвязь разных причин — смерть брата, несчастливая любовь к Лиде Мизиновой («здоровье я прозевал так же, как и вас») и, конечно, нормальная писательская неудовлетворенность собой. Но никто его не понял. Суворин: «Нелепая затея. Сахалин никому не нужен». Бурении написал глуповатую эпиграмму: «Талантливый писатель Чехов, / На остров Сахалин уехав, / Бродя меж скал, / Там вдохновения искал. / Простая басни сей мораль — / Для вдохновения не нужно ездить вдаль». Путешествие на Сахалин заняло 8 месяцев. Результатом поездки явилась социологическая книга «Остров Сахалин», но ничего художественного на сахалинском материале Чехов не написал. {Моэм не обратил внимания на рассказ «Гусев», а современники не могли знать, что «Островом Сахалином» началась в русской литературе «островная тема», завершившаяся «Архипелагом ГУЛАГом» и развалом Советского Союза.}