Плавучая опера

Вот написал я сейчас, что "Размышления" в связи со смертью лишь раздел "Размышлений" о жизни, но ведь в каком-то смысле и наоборот, постижение жизни отца лишь необходимая предпосылка для того, чтобы понять его смерть. А вообще-то, должен сказать, оба моих замысла бок о бок идут, потому что цель тут одна: самое-то для меня главное - это определить, какую роль я сыграл в том, что наше с ним понимание друг друга неполным было, и насколько неполным, если разобраться.

Неполное понимание - вот в чем вопрос. Если вам ясно, о чем я толкую (а разъяснять не могу, мы бы в разъяснениях увязли безнадежно и никогда к рассказу не вернулись), тогда пора обратиться к последнему документу, тому, для которого огромные коллекции моих "Размышлений", вместе взятые, служат только подготовительными материалами, а документ этот - "Письмо моему отцу".

За него я принялся осенью 1920 года, когда после безуспешных попыток как-то осведомить отца насчет ненадежного состояния моего сердца поступил в университет. Если не забыли, я в конце концов решил вообще ничего ему не сообщать, а просто жить, пока живу; я ведь был уверен, что умру очень скоро, - так для чего расстраивать отца, портя жалкий остаток дней. Но меня смущало, что сообщить я просто не сумел, хотя одно время собирался, и что - тогда я еще никаким циником не был - мы с ним оба ляжем в могилу, так ни разу и не обретя настоящего понимания друг друга.

И поэтому я начал писать письмо отцу, урывками его дополняя все четыре беспорядочных года, что провел в колледже. Предполагалось, что письмо он найдет после моей смерти, и цель первоначально сводилась к тому, чтобы оповестить его о том, что мне сказал доктор Джон Фрисби, обследовав сердце. Однако эта цель, хотя я не упускал ее из виду, вскоре оказалась подчинена другой, более сложной: я стал всматриваться в самого себя, стараясь понять, отчего между мною и отцом нет полного понимания. Я тщательно воссоздавал в памяти и обдумывал всю свою жизнь, отбирая из нее те эпизоды, о которых надо сказать в письме, а другие отбрасывая. Не меньше месяца ушло у меня на то, что я пытался объяснить отцу, отчего так и не достроил лодку, стоявшую у нас на дворе. Более года потребовалось на выяснение, что меня побуждало к слезливому братанию с сержантом-немцем (понимание между нами, какая жалость, оказалось тоже неполным), а также что в моей жизни значил некий звук вроде легкого хлопка. Само собой, возился я с этим письмом лишь от случая к случаю, и за месяц выходило примерно двадцать листов заметок да страничка текста - редко больше. Ко времени, когда я очутился в Школе права, письмо разрослось страниц до пятидесяти или около того, а заметки я сложил во внушительного вида папку. Я, подавляя стыд, не умолчал и о Бетти Джун Гантер, хотя теперь-то вижу, что те ранние попытки объяснить нашу с нею связь были мелковаты. С особым усердием трудился я над письмом с 1925 года по 27-й, в первые свои добродетельные годы.

В 27-м я начал практиковать в Кембридже, а письмо с заметками убрал в чемодан. Я съехался с отцом и, к огромному для себя облегчению, почувствовал - или мне показалось, что почувствовал, - что мы с ним стали близки, как никогда прежде. Он временами по-прежнему ворчал, а то впадал в болтливость, но у меня появилось чувство, что хоть в чем-то начинаю его понимать; во всяком случае, появилась надежда, что понимание между нами уже не такое неполное, и, проникшись этой надеждой, я бросил свое письмо. Видите ли, я всегда считал, что понимание остается неполным по моей вине, и мне подумалось: вот повзрослею (хотя мне и в ту пору было уже двадцать семь) - и все трудности между нами исчезнут.

Но отец повесился, и день за днем я, напрягая память, так что какой-то раскаленный шар начинал перед глазами раскачиваться, все равно ничего не отыскивал такого, что могло бы послужить объяснением. Тогда я понял, что с 20-го года напрасно трачу силы на задачу невыполнимую, ведь, чтобы понять, отчего понимание неполное, надо совершенно точно себе представлять, что за люди те, между кем оно должно бы стать полным, а я пытаюсь понять лишь одного себя. Когда я переезжал в отель "Дорсет", выплыли на свет письмо и заметки, - письмо я положил себе на стол, заметки сунул в пустой кофр (ящики из-под персиков пошли в дело позже) и снова принялся за свое послание. Мне сразу стало понятно, что теперь надо приступить к расследованию обстоятельств жизни отца, чтобы выяснилась его роль в неполноте понимания между нами, а вместе с тем я ощутил и необходимость особого, специального расследования обстоятельств, сопутствовавших его смерти, поскольку такое расследование позволит как-то выстроить все остальное (ведь, не объяснив самоубийства, нельзя объяснить ничего), а также, возможно, отыскать некий ключ (ибо, если мне удастся постичь тайну его смерти, вся проблема, глядишь, получит какое-то решение). Так вот были начаты оба свода моих "Размышлений", хотя с ними не прекратилась работа ни над письмом, ни над заметками о мне самом.

Теперь вам, думаю, понятно, отчего в 1937 году рядом со столом стояли у меня три ящика из-под персиков: в одном были материалы, относящиеся к "Размышлениям" о жизни, в другом - касающиеся "Размышлений" о смерти, в третьем хранились сложенные как попало "Размышления" о моей персоне. А в картонной коробке (от "Мортоновских чудесных томатов") лежали черновики письма к отцу. Понятно, он его теперь уж не прочтет. Если вам не дано почувствовать, что сей факт лишь по-новому доказывает неполноту понимания между ним и мной, тем самым усугубляя потребность в окончании письма, а вовсе не в его уничтожении, тогда, стало быть, понимание между мной и вами тоже далеко от совершенства. Но уж тут вам без моей помощи придется обойтись, я и так сверх всякой меры занят тремя этими ящиками и картонной коробкой - четырьмя своими взаимосвязанными начинаниями, которые, подобно параллельным линиям, пересекутся лишь в бесконечности.

Конечно, нынче вечером движение этих линий пресечется, поскольку записки эти последние, - так я тогда думал.

I. Ничто не самоценно.

II. Причины, заставляющие людей чему бы то ни было придавать ценность, всегда в высшем смысле иррациональны.

III. Оттого не существует "высшей" причины придавать чему бы то ни было ценность.

К семи вечера вот эти несколько строк были написаны на желтом разграфленном листе, и я не знал, в какой из ящиков отправить это на хранение. Однако преследовало чувство, что эта триада идей, увенчавшая мои размышления в тот день, исключительно важна для "Размышлений", относящихся лично ко мне, а также для письма. И когда на том же листе я проставил цифру IV, еще ничего под нею не записав, просто-таки охотничий азарт щекотал ноздри: я ощущал, что с минуты на минуту поймаю какой-то ответ.

Свои идеи я называю обобщениями, да они и есть обобщения, этакие оправдания post facto - логическим путем - всего, что являлось чисто субъективным и алогичным решением. Помните, у меня всегда вот так вот субъективно происходят перемены в характере суждений? Свои маски я сначала надеваю, потом оправдываю.

Мое сердце, о читатель! Сердце! Постарайся сей же миг осознать, если ты вообще способен осознать все описываемое, - маски эти я надеваю не затем, чтобы скрыть лицо, а чтобы скрыть за ними сердце от атак рассудка, а рассудок оградить от укоров сердца. Уразумей это безотлагательно, я ведь, чего доброго, отправлюсь на тот свет, не дописав главы! Ну, ясное дело, каждая маска скрывала и еще кое-что - личина ведь не просто губы да нос скрыть помогает, еще и особость, индивидуальность, - но я-то для того и становился беспутным шалопаем, потом праведником, потом циником - чтобы спрятать ото всех загадочное мое сердце. И как только какая-то маска переставала выполнять это свое назначение, нужно было, чтобы ее тут же сменила другая. Я был довольно-таки обыкновенным юнцом, но однажды в 1919 году, стоя часовым, я так вот и повалился прямо на плацу - в Форт-Мид это было, - и доктор Фрисби осмотрел меня, вооружившись стетоскопом, и оказался я в университете Джонс Хопкинс, жил себе припеваючи, кутил, бражничал - первая моя маска. В 1924-м Бетти Джун Гантер немножко меня поцарапала разбитым флаконом, человек по имени Кози, хорошенько помяв, вышвырнул из борделя на Кальверт-стрит, а Марвин Роуз обнаружил непорядок в моей предстательной железе, и сделался я праведником - вторая маска. В 1930-м отец, с которым (считая праведную свою жизнь свидетельством, что взрослею) я, кажется, начал устанавливать взаимопонимание, необъяснимо взял да повесился, а я вынул его из петли, отослал полученное наследство полковнику Мортону, проникся цинизмом - маска номер три. Причем всякий раз не такие уж усилия требовались, чтобы я быстро убеждался: вот нынешнее состояние ума не только самое лучшее для меня, поскольку каким-то образом примиряет с сердцем, оно вообще самое лучшее. И вот вечером 20 или 21 июня 1937-го…