Лгунья

— Ну и вечерок выдался, кошмар, – сказала Селеста, захлопывая дверь. Не знаю, что она имела в виду – неудачу на любовном фронте или пожар. – Пойду, проведаю maman, – сказала она.

Франсуаза тихо сказала:

— Не обращай внимания на Селесту.

— А я и не обращаю, – ответила я. И это была правда.

Франсуаза поправила очки и потерла нос.

— Я бы и сама рада не обращать на нее внимания, но она всегда умудряется найти уязвимое место.

Спустя десять минут, когда Франсуаза сказала «спокойной ночи» и поднялась к себе, вошла Селеста и ледяным тоном объявила, что ее мать хочет меня видеть.

Я взбиралась по лестнице – медленно, словно у меня до сих пор болели ноги. Они не болели. Мне просто требовалось время, чтобы подготовиться. План мой был таков: взять инициативу в свои руки, удивить ее тем, что я знаю, что она в курсе всего. Я постучала.

— Входи, – крикнула она. Она была полностью одета и сидела за столом.

— Селеста рассказала о пожаре, – сказала она.

— Скорее всего, это какие‑то мальчишки устроили, – ответила я. стоя перед ней, как провинившаяся ученица под взглядом учительницы.

Она неодобрительно цокнула языком.

— И так каждый раз: как засуха, так пожар. Такая неосмотрительность, – жестом она пригласила меня сесть. Я села. Руки ее были сложены на столе. – И Ксавье, разумеется, с пожарниками? – она взволнованно сжала губы. – Не надо было его отпускать. Почему ты его не остановила?

— Я не знала, что он поехал, – сказала я.

— Он жутко устанет, – она нервно сплетала пальцы. – Нужно было его остановить.

— Думаю, никто не смог бы его остановить, если он что‑то задумал, – сказала я.

— Ну, раз уж ты не смогла, то никто не смог бы, – раздраженно заметила она. Потом выдвинула второй ящик стола. Я догадалась, что она собралась выложить передо мной фотографию с вырезкой. Боясь, что она возьмет инициативу в свои руки, я поспешно выпалила:

— Я знаю, что там. Знаю, что вы хотите сказать.

— В самом деле? – удивилась она. – Откуда? – Она держала небольшую шкатулку. И протянула ее мне. – Я только хотела тебе отдать это до отъезда. Я еще вчера собиралась, но нас прервали.

Это была старомодная шкатулка, голубая, выцветшая, на ней стояло имя французского ювелира.

— Открой.

Я была уверена: она задумала подшутить надо мной. Вырезка, должно быть, лежит внутри.

— Открой, – повторила она.

Я знала, что в этой шкатулке; была настолько готова к этому, что увиденное повергло меня в шок. На мятом синем бархате лежало кольцо, старинное золотое кольцо с четырьмя бриллиантами и одним гранатом.

Я онемела. Что все это значит?

— Примерь. Я хочу, чтобы оно было твоим.

Я посмотрела ей прямо в лицо.

— Вы знаете, что я не могу его принять.

— Это всего лишь маленькая благодарность, – сказала она, берясь за свое вышивание. – За хорошее отношение к Франсуазе. И за то, что ты была так добра к Ксавье.

— Я была совсем не добра к Ксавье, – возразила я, оскорбленная этой мыслью. – Он не нуждается в моей доброте. – Я положила кольцо обратно в шкатулку. – Простите. Я не могу его взять. Вы знаете, что не могу.

— Тогда ты меня глубоко обидишь. Его дала мне моя мама, когда я выходила замуж. Оно принадлежит нашей семье со времен революции. Я очень хочу, чтобы оно осталось в семье.

Она обладала удивительной способностью сбивать меня с толку, эта женщина. О чем она говорит? Она прекрасно знает, что я вовсе не из этой семьи.

— Тогда вам следует отдать его Франсуазе, – сказала я. – Или Селесте. Но не мне.

Она сурово подвинула ко мне шкатулку.

— Нет, – сказала она, глядя мне прямо в глаза, словно передавала какое‑то кодированное послание и хотела, чтобы я разгадала код. – Нет, я отдаю его тебе, Мари–Кристин.

И я приняла подарок.

— Спасибо, – буркнула я.

— А теперь, – быстро проговорила она, – если ты не слишком устала, будь любезна, приготовь мне отвар. На подоконнике в кухне растет шалфей. А потом ложись спать.

Нет, я подожду дядю Ксавье. – И, запинаясь, пробормотала какую‑то глупость насчет кольца, что‑то вроде: «Даже не знаю, что сказать».

Она подняла на меня глаза и улыбнулась.

— Тогда давай и не будем ничего говорить, ладно?

На кухне я налила в кастрюлю воды и стала ждать, пока закипит. Вынула кольцо из шкатулки. Подержала в руке. Надела на палец. Это было очень красивое, очень изящное изделие – произведение настоящего мастера. Срывая листья шалфея и размышляя над совершенно неуместной фразой «чтобы оно осталось в семье», я вдруг поняла содержание кодированного послания: хоть она и знала, что я не Мари–Кристин, она не хотела попасть в такое положение, когда ей придется в этом признаться. Более того, она не хотела, чтобы об этом узнал Ксавье. Она хотела, чтобы я уехала тихо, ничего ему не объясняя. Она защищала его от разочарования. На самом деле это кольцо было платой. Она мне платила за услуги: за хорошее отношение к Франсуазе, за «доброту» к Ксавье и, наконец, за молчание. Я сняла кольцо и положила его назад, в шкатулку.

Кухня наполнилась запахом заварившегося шалфея. Меня жгла обида. Я зло отодвинула листья на край кастрюли. Заткнись и убирайся, гласило послание. За что со мной и расплатились, изящно расплатились. Заблаговременно.

Он вернулся уже после четырех. Я услышала хруст колес по гравию. Tante Матильда спустилась встретить его. Лицо у него было серым от усталости. Он удивился, обнаружив, что мы обе его ждем, без конца повторял:

— Что такое? Почему вы не спите?

Щеки у него были грязными от копоти и пыли. То и дело он устало тер ладонями лицо. Tante Матильда предложила ему отвара, но он хотел чего‑нибудь покрепче. И все говорил, говорил, никак не мог остановиться. Сидел, тяжело навалившись на стол, пил мелкими глотками коньяк и рассказывал о поясаре, снова и снова, по кругу, путая себя и нас. Особенно его удручало то, что огонь уничтожил столько гектаров лесных угодий. То и дело он называл предположительные цифры нанесенного урона.

— Погибшая земля, – горевал он. – Пыль и зола.

Никогда, сказал он, никогда еще на его веку и при жизни его родителей не было таких опустошительных разрушений.

Мне хотелось обнять его. Я не могла вынести вида его страданий. Мне было необходимо его утешить. А вместо этого я сидела, сложив руки на коленях, и слушала. Щеки у меня горели от утомления. Он бормотал одно и то же, нанизывал друг на друга одни и те же фразы, пока они не потеряли всякий смысл. Его мучило то, что пропало столько трудов. Чем больше он расстраивался, тем меньше смысла оставалось в его словах.

Tante Матильда кинула на меня взгляд. Я понимала: она хотела, чтобы я помогла его уложить. Она бормотала бессмысленные слова, чтобы хоть как‑то его успокоить. Пожар, говорила она, это обычное дело, таким образом, старое уступает место новому, расчищает ему путь для роста. Это в порядке вещей, естественная череда смертей и рождений, разрушений и созиданий. «Ты же сам понимаешь», – говорила она. Он кивал, но не слушал ее.

— Все эти мыши, – бормотал он, закрывая лицо руками, – птицы. Я прямо чуял их запах. Какая утрата. – Слезы бежали у него по щекам, застревая в морщинах.

Tante Матильда все пыталась подать мне знак, но я не могла шевельнуться. Меня привело в ужас совершенно белое лицо дяди Ксавье, эти слезы. Он тяжко вздохнул и встал, чтобы налить себе еще коньяка.

— Давай я за тобой поухаживаю, – сказала tante Матильда, но он покачал головой. Я не могла этого вынести, не могла видеть его в таком отчаянии.

Он обернулся и поглядел прямо на меня. В одной руке он держал бутылку, в другой стакан.

— Куда ты тогда исчезла с этим своим слабаком? Я тебя весь вечер не видел. Он что, до сих пор тебя преследует?

Я кивнула.

Он улыбнулся мне: это была усталая, обреченная улыбка, но все же улыбка. Он открыл рот, чтобы заговорить, но вновь закрыл его. На его лице вдруг появилось выражение полного изумления. Рот снова открылся. А потом он вдруг странно взмахнул руками, словно собираясь взлететь. И как‑то смешно хрюкнул. Бутылка выскользнула из его рук и разбилась. Он посмотрел на нее в изумлении, прищурившись, словно пол был так далеко 6т него, что он силился разглядеть, что там, внизу, и не мог. Потом раздался страшный, дикий звук, какой‑то влажный, тонкий свист.