Вот в чем фокус

—   Это что же, организациям продается?

—   Почему?— возразил продавец.— Всем желаю­щим. Хотите, и вы берите.

—   Квартира не позволяет, а то бы взял,— пошутил Борис Николаевич... и вздрогнул.

Следующий раз случился в универмаге, перед пред­метами, обозначенными как «крюшонница хрустальная производства Чехословакии». Этакие граненые лоханки в три лаборантских зарплаты ценой... Но особенно силь­ное дрожание вызвал алмаз в витрине ювелирного ма­газина, стоимостью в двенадцать тысяч триста шесть­десят два рубля. Борис Николаевич прочитал цену, по­смотрел на камень величиной с горошину и вздрогнул. И дрогнувшим голосом произнес:

—   Это... для кого же выпускают? Кто возьмет?!

—   Кому надо, тот и возьмет,— предположила про­давщица.

Через неделю специально зашел: нет алмаза.

—   Продали,— подтвердила продавщица.

Борис Николаевич опять вздрогнул.

Внешне он оставался спокойным и уравновешенным, так что никто о его мучениях не подозревал.

Вот он такой внешне спокойный возвращается с ра­боты, радушно здоровается с женой и сыном и садится пить чай. Он пьет чай, а жена вслух читает «Вечорку», такой у них обычай. Читает, кто умер. Полезные со­веты. Перенос автобусных остановок. И читает «Из зала суда»: некая Шелкопрядова, продавец молочного мага­зина в пригородном поселке Еловый Бор, подмешивала кефир в сметану, была разоблачена и получила пол­тора года.

Еще только начал слушать Борис Николаевич, а уж заранее знал, что вслух скажет и что про себя поду­мает.

—   Ворье проклятое,— говорит он вслух.

«В какой она, интересно, пропорции подмешива­ла?— думает он про себя.— Я бы сначала предельную пропорцию определил, на людях проверил: заметно ли? Деньги бы, конечно, дольше шли, зато полная безопас­ность...»

—   И поделом ей, воровке,— сурово говорит он.— Тут живешь на одну зарплату, а они крюшонницы хру­стальные покупают.

—   Крюшонницы — это что?— спрашивает сын, до этого молча сидевший перед телевизором.

—   Тебе, сынок, это еще рано знать,— усмехается Борис Николаевич.— Ты сиди себе и мультики смотри.

—   Чего смотреть, ничего не видно.

Сын прав. Трубка садится, надо менять ее или поку­пать новый телевизор.

Утром, в институте, его останавливает приятель:

—   Смотрел вчера детектив? Кто убил-то? Я так и не понял.

—   Я конца не видел,— хмуро отвечает Борис Ни­колаевич.— Трубка села.

—   Смени.

—   Денег стоит.

—   Ну вот, сразу — денег. У тебя сколько по диаго­нали?

—   Сорок семь.

—   Тогда все в порядке. Стакан спирта можешь от­лить?

Борис Николаевич молчит.

—   А,— вздыхает приятель.— Ты ведь у нас принци­пиальный.

Борис Николаевич молчит.

—   Ты ведь скажешь: спирт государственный. И ки­нескоп, скажешь, не твой.

Борис Николаевич молчит.

—   А чужое ты не берешь.

Борис Николаевич молчит.

—   Ты чего молчишь?— с надеждой спрашивает при­ятель.

С работы Борис Николаевич возвращается пешком: в руках ,у него обернутая в газету и обвязанная бе­чевкой хрупкая телевизионная трубка. От выпитого спир­та жарко, приятно и мысли скачут, как воробушки.

«Хорошо в большом городе: иду с ворованной труб­кой, а кто знает? А этой Шелкопрядовой, бедняге, ка­ково было: маленький поселок, все знакомые... Здрасьте, почему с ворованной? Трубки третий год лежат, ни­кому не нужны. Хотели у начальства установить, чтобы каждый шеф, не выходя из кабинета, видел, как у него люди трудятся. Потом решили: неэтично подсматри­вать...»

Походка у Бориса Николаевича шаткая, наглая.

«Перерождаюсь... Вызревало, вызревало и вызрело. А ты думал, одними вздрагиваниями ограничится?»

—   Осторожней!— кто-то отпрянул, слегка задетый свертком.

Борис Николаевич останавливается. На него с уко­ризной смотрит высокая крупная женщина.

—   Извините, размечтался,— улыбается он.

—   Мечтатель,— говорит женщина и прищелкивает языком.

«А хорошо бы познакомиться. Она, кажется, распо­ложена».

Женщина неторопливо удаляется.

«Что это со мной? Никогда я не интересовался ни­кем, кроме жены...»

Перед ним вдруг проносится вереница женских об­разов: сотрудницы в институте, соседки по дому, по­други жены, и все они кажутся ему тем или иным об­разом привлекательными.

«Ой-ёй-ёй! — думает Борис Николаевич.— Еще одна новая черта вызревает. Вот пошли-поехали: одна за дру­гой, одна за другой. Что-то будет?»

— Здравствуйте, доктор, извините, немного вол­нуюсь: впервые у психиатра. Я вообще-то на рынок шел. И вот вижу, платную поликлинику открыли, дай, думаю, зайду к глазнику... Уже догадываетесь? Полная неуправляемость. Непредсказуемый характер. Как по­ступлю в следующую минуту — понятия не имею. Удив­ляю себя постоянно. Когда началось? С самых юных лет. Хорошо, расскажу по порядку, пожалуйста... Вчера увидел очередь за стиральным порошком, решил, что он мне не нужен, и... пошел к прилавку. Пока шел, был уверен, что собираюсь очередь контролировать, а подошел — сам без очереди взял. Начать с детства? С детства так с детства, пожалуйста. В институте я влю­бился в сокурсницу Н., а женился на М., причем до последней минуты был абсолютно убежден: где у М. папа работает — никакого значения не имеет. А когда в ЗАГСе расписывались, вдруг передумал: нет, имеет!

А на работе что творю! В прошлом году собирают нас: так и так, у директора скоро юбилей, а дача тре­бует ремонта. Есть предложение помочь силами коллек­тива. Я говорю: «Мы ему покажем — силами коллек­тива!» Еще когда между грядками с клубникой шел, думал, сейчас в лицо ему скажу: «Совести у вас нет, Демьян Прокофьич! Чтобы кандидаты наук вам в ра­бочее время сауну стругали!» Единственное, что не изменила проклятая непредсказуемость, это — куда ска­зал. Как и собирался — в лицо: «Демьян Прокофьич! Нет для меня большей радости в жизни, как выстру­гать вам сауну в ударные сроки и с высоким качест­вом работ!»

А недавно, когда его снимали, было собрание, председательствующий спрашивает: «Кто хочет выступить?» Мысленно отвечаю ему: «Только не я», а вслух гово­рю: «Прошу слова». Пока иду к трибуне, перебираю, сколько хорошего помню о директоре, поэтому с три­буны так прямо и говорю: «Тут вышестоящие органи­зации подняли вопрос о пребывании Демьяна Прокофьича на посту директора. Давно пора...» Вот так, доктор, что скажете?

—   Ваша болезнь...— доктор помедлил.— Она неиз­лечима. Извините. Ей-богу, не хотел говорить вам прав­ды. Еще когда рот открывал, был уверен, что посове­тую контрастный душ. Видимо, от вас заразился,— по­шутил он,— С вас... Отлично помню: пока слушал — собирался пять попросить, и вот... с вас четвертной, и мы в расчете.

—   Пожалуйста, пожалуйста... Еще когда в поликли­нику входил, сказал себе: дашь ему, ухогорлоносу, сколь­ко скажет. Прошу...— Посетитель припечатал к столу металлический рубль и направился к дверям.— Так и знал, что неизлечима...

Доктор побагровел. Схватил металлический кружок, размахнулся, собираясь запустить им в спину посетите­ля... но положил в карман.

Часом позже его недавний пациент, сидя в прогу­лочной лодке, налегал на весла, выгребая к середине городского пруда, и при этом говорил хорошенькой де­вушке, расположившейся на корме:

—   Когда женился, был непоколебимо уверен, что от­ныне другие женщины для меня не существуют... И вот...

Хорошенькая девушка щурилась от солнечной ряби и понимающе кивала: ещё полчаса назад она была уве­рена, что идет на работу.

У нас в доме все люди как люди, и всё у нас есть, потому что мы всегда друг другу до получки одалжи­ваем. Только у Загогулина все не как у людей. Не­устроенный какой-то и невезучий. И образование-то у него — три класса, четвертый — коридор. И профес­сии-то у него нет — то пивом торгует, то арбузами, то бутылки принимает, то клюкву сдает. И «Волга»-то у него старая, и дача-то у него у чертей на куличках — в Крыму. И дети непутевые. Сперва в обычной школе учились, потом их в спецшколу перевели, для умственно отсталых. Но и там не прижились: отец их в другую спецшколу перевел, тоже для умственно, но одаренных. Нет, в общем-то не безнадежные ребятишки: старшень­кий уже выучился латинскими буквами в лифте писать. А младшенький — человек большой мечты. Я его как-то спросил: