Дураки и умники. Газетный роман

Я никогда особо не готовлюсь к интервью, любые заранее придуманные вопросы на пятой минуте летят к черту, и разговор уходит совершенно в другую сторону. Гораздо важнее просто расположить человека к себе, понравиться ему, чтобы он беседовал с тобой с удовольствием, а не по принуждению, а вопросы — они сами потом возникают, по ходу дела. Как большинство новых национальных лидеров, он — гуманитарий, но не музыковед и не литературовед, как некоторые, а историк, специалист в уникальной области — хеттологии (хетты — один их древнейших народов Востока), к тому же, почти москвич: сначала учеба, потом аспирантура, потом научная работа в Институте Востока, двадцать лет в столице — это что-нибудь да значит, мышление, речь, манеры — будто говоришь со стопроцентно русским человеком. Но что-то все-таки есть, неуловимое, особенное… И как только разговор о Москве прерывается подошедшим охранником, что-то шепнувшим ему на ухо и показавшим куда-то в сторону гор, передо мной уже сидит, нет, стоит — встал и позвал кого-то взмахом руки и заговорил гортанно на своем языке — совершенно иной человек, не расслабленный московский интеллигент, истинно горец, с острым, недоверчивым взглядом, чуткий и зоркий, готовый, кажется, вот сейчас вскочить на коня и мчаться куда-то, где скрывается в горах хитрый враг…

Все-таки я немного романтизирую своего героя. Какой конь! Вон за воротами «Волга» стоит, такая же, как у нас, только черная. Да и не водит он в бой, как Шамиль, своих абреков, даже одет не в пятнистую форму, как все здесь, а в легкие светлые брюки и такую же легкую полосатую сорочку, и я не сразу замечаю кобуру у него на поясе. В чем-то другом его лидерство, недаром же именно его, ученого-историка, абхазы призвали руководить собой. Надо доказать ближайшим соседям, Москве, всему миру, что абхазы — самостоятельная нация, а Абхазия или, как они говорят, Апсны, — самостоятельное государство, во всяком случае, имеет право быть таковым. Тут не столько смелость в бою нужна, сколько ум, знания, подготовка. Он у них — мозговой центр, думает, ищет пути решения затянувшейся в тугой узел проблемы.

Кажется, всей душой я сочувствую этому симпатичному человеку и всем этим людям, так решительно и непоколебимо стоящим на своем — теперь уж их ничем, наверное, не сдвинешь. Но — вот парадокс! — никак не могу осмыслить своего отношения к их «врагам». То есть умом-то я понимаю, кто тут прав, кто виноват, но не могу также ясно это почувствовать, не могу разделить с ними их ненависти.

Маленькой девочкой я жила в Тбилиси, у тети — целых три года, росла здесь, училась читать, рвала огромные бархатные персики в саду за домом, гуляла с тетей и дядей по казавшейся длинной-предлинной улице Руставели, где прохаживались по вечерам нарядные женщины в ярких крепдешиновых платьях и красивые добродушные мужчины с влюбленными глазами. А по утрам сбегала по петляющей тропинке с горы, где стоял наш дом, вниз — наперегонки с соседскими девочками, и даже — мне теперь трудно в это поверить — умела что-то говорить по-грузински, из чего помню до сих пор только одно слово: «дэда» — мама. Я люблю Грузию. Люблю грузинское кино — смешное и трогательное, люблю многоголосое пение грузинских мужчин — единственное в своем роде, люблю картины художника Пиросмани, заставляющие меня отчего-то грустить. Люблю свои воспоминания о детстве в Тбилиси. Со всем этим, что было во мне всегда и ни разу за всю жизнь не подвергалось ни сомнениям, ни пересмотру, теперь никак не совмещается все то новое, недавнее, что я знаю о действительно вероломном (ночью, внезапно, одновременно с моря, с воздуха и с суши) нападении грузинских боевиков на маленький, цветущий Сухуми, об устроенной ими здесь бойне, о долгих тринадцати месяцах самой настоящей войны, блокады, о гибели абхазской молодежи, необученной воевать… Могут ли люди, целая нация, измениться в столь короткий срок?

— Вам в России, может быть, не очень понятно, из-за чего эти дикие кавказцы сражаются, стреляют, убивают друг друга. Но поймите, когда стоит вопрос о самом существовании народа, ничего другого не остается, как встать и защищаться, — говорит мой собеседник.

Он сидит, облокотившись на стол с клеенкой, и курит одну за другой сигареты «Мальборо».

— Но войне, похоже, конец, вы победили. Что дальше?

Он с сомнением качает головой:

— Это еще не конец. Я не верю «белому лису». Никто, как мы, не знает всей его хитрости и коварства. Нам еще долго, может быть, не один год, придется доказывать свое право на независимость. И результат зависит не столько от Тбилиси, сколько от Москвы, а Москва не хочет ссориться с «лисом». Пока в вашем МИДе будет оставаться его ученик и преемник, у Абхазии слишком мало надежды на окончательное разрешение нашей проблемы.

На обратном пути генерал спросил:

— Ну как он вам?

— Думаю, — сказала я. — Хочу понять, почему такой искушенный политик, как Шеварднадзе, проиграл в этой войне такому, казалось бы, неопытному, начинающему политику, как Ардзинба.

— Ну и что надумали, почему?

— Может быть, все дело в том, что правда и справедливость на стороне абхазов? — сказала я. — Помните, как нас учили в школе: агрессор проигрывает войны, а тот, кто защищает свою Родину, — выигрывает.

— Ну, это спорный вопрос. Смотря что считать Родиной. У каждого сейчас своя правда и своя интерпретация этого понятия. У абхазов своя, а у грузин своя. Кто рассудит?

— Но Грузия отделилась же от Союза. У меня в этой связи совершенно «детский» вопрос: почему им можно, а другим нельзя?

— Вот тут я с вами, Соня, абсолютно согласен. Не надо было начинать. Начинать не надо было! Такую страну угробили! Ну, а начали — так что ж вы теперь хотите…

— Ведь грузины и абхазы, — продолжала я, — это два разных народа, ближайшие этнические родственники абхазов это наши адыги, кабардинцы, черкесы, то есть народы Северного Кавказа, живущие в России, так что совершенно логично им стремиться в Россию, что они и делают, а не оставаться с Грузией, которая не просто отделилась от России, но и откровенно смотрит на Запад. Я вообще не понимаю наших: все от нас бегут, и только одна-единственная республика, маленькая Абхазия, просится под патронат России, казалось, радоваться надо, мы же делаем вид, что не слышим, мало того — блокаду ей устраиваем, границу закрытой держим, а люди там без хлеба сидят.

— Но вы же понимаете, почему граница закрыта, — сказал генерал, как будто даже обидевшись за свое ведомство.

— Нет, не понимаю.

— Открыть границу — значит, вступить в конфликт с Грузией, а этого мы себе позволить не можем. Опять же беженцы, опасность провоза оружия. Тут ведь целые отряды добровольцев из кавказских республик переходили хребет, пользуясь тем, что там, в горах, границы как таковой нет, и воевали на стороне абхазов. Кстати, без этой поддержки еще неизвестно, смогли бы они победить или нет.

— Но это были как раз те самые этнические их братья — чеченцы, кабардинцы, абазинцы. Кстати, никто из них не гарантирован от таких же конфликтов на своей территории, так что тут вполне понятная солидарность маленьких кавказских народов, только вот против кого? По-моему, это они Москве прежде всего демонстрируют свою солидарность, как бы предупреждают: лучше не трогайте нас!

— Может быть, может быть… — сказал генерал.

— А знаете, пока вы там беседовали с Сократом, я съездила в одно место и встретилась как раз с таким отрядом добровольцев, только, представьте себе, это были никакие не кавказцы — русские, украинцы, молдаване… Это что? Как это объяснить?

…То была донская казачья сотня атамана Блинцова, я нашла их в заброшенном, пустующем пансионате «Гудаута». Среди казаков были три девушки — в брюках-афганках, тельняшках без рукавов, загорелые, обветренные, подошли, сели на скамейку, закурили. У одной из них, Ани, это третья война.

— Как третья? — не сразу сообразила я.

Она усмехнулась: очень просто. Сама из Тирасполя. Когда начались боевые действия, никто из ее семьи не смог — по возрасту и здоровью — идти воевать, поэтому пошла она. Была санитаркой, разведчицей, делала все, что делает на войне любой боец. Когда в Приднестровье немного улеглось, она с отрядом вот этих донских казаков, в который ее официально приняли, подалась на другую войну — в Карабах, была там пять месяцев, а в июле 93-го пришла с казачьим Десантом в Абхазию. У нее три контузии и три ранения — два осколочных и одно пулевое. А лет ей всего 20.