Дураки и умники. Газетный роман

Была еще такая Нина Халилова, которая все дни блокады Белого дома находилась внутри здания, вместе с депутатами и вела дневник, но передавать на волю не удавалось — была отключена связь. Потом, когда все кончилось, она села расшифровывать, у нее там были километры пленки и несколько блокнотов исписано. Нина ходила по редакции с горящими глазами и иногда, остановившись посреди коридора, вдруг произносила какие-то сумбурные монологи, так что стали даже опасаться за состояние ее психического здоровья. И, видимо, не зря, потому что вскоре она вдруг заявила, что не желает больше работать в газете, которая, по ее мнению, грешит оппортунизмом, что пришло время строить баррикады и поднимать народ на последний и решительный бой с режимом… Бедная Нина! Одинокая, неустроенная в жизни, как, впрочем, большинство женщин-журналисток (вот отчего это так?). Оппозиционная деятельность постепенно стала единственным смыслом и содержанием ее жизни, сделала из нее фанатичку. В конце концов она ушла из газеты и подалась в профессиональные революционеры к Виктору Анчалову. Теперь ее белокурая челка часто мелькает в первых рядах демонстрантов, и тонкий голосок се, усиленный мегафоном, можно услышать где-нибудь у парка культуры имени Горького в дни, когда там собираются радикал-коммунисты.

А в редакции все тянет на себе Валерьян Васильевич Семин. Раньше у него было четыре заместителя, ответственный секретарь с целым секретариатом, большая редколлегия. Теперь он все делает один — сам вычитывает и правит материалы, сам макетирует полосы и редактирует верстку, сам определяет задания сотрудникам и работает с авторами. Он и живет один, про семью его мало что известно, знаю только, что есть у него сын, тоже журналист, собкор «Комсомолки» где-то за рубежом. По теперешним понятиям «Комсомолка» — идеологический противник «Народной газеты», однако, это не мешает отцу с сыном поддерживать отношения, и Семин даже гордится про себя тем, что сын его ни разу не напечатал ничего такого, за что ему было бы стыдно или неудобно перед своими товарищами. Жизнь он проводит в редакции, уезжает поздно вечером, приезжает рано утром, выходные и праздники просиживает в своем рабочем кабинете, непонятно, когда он отдыхает и чем питается, на работе он никогда не обедает, а только заваривает то и дело чай. Удивляюсь его выносливости, а ведь он — ровесник президенту.

Но, конечно, никакие, самые выносливые пять человек не смогли бы делать большую газету, когда б не авторы. Вот в чем главный феномен «Народной газеты»! За эти годы вокруг редакции сложился такой пишущий актив, о каком в прежние, спокойные времена и мечтать нельзя было — ученые, писатели, артисты — еще недавно знаменитые, а теперь отверженные и забытые, депутаты от оппозиции, отставные военные и дипломаты, вернувшиеся из стран бывшего соцлагеря — в общем, все те, кто не согласен с новой политикой и режимом, но нигде, кроме как на страницах «Народной…», не имеет возможности высказать свое недовольство и свои суждения. И ни за кого из авторов журналистам не надо писать, как раньше бывало, теперь, если уж автор пишет в газету, то сам, только сам и сам за свои слова отвечает.

Приходит, например, пожилой, высокий и сутулый человек со старомодным портфелем — академик-атомщик. Послушать кое-кого, так у нас в стране был только один академик, да и тот умер. Но нет, есть и другие, не меньше сделавшие для государства, но у них не спрашивают мнения, их не зовут, их как бы уже не существует на свете. Но они живы и мыслят и, переборов себя, вдруг пишут на старости лет эмоциональную статью о судьбах России и несут ее — куда же? — конечно, Семину, а больше некому. И Семин усаживает академика в кресло, поит чаем, читает и благодарит, и уже назавтра статья напечатана в газете, а академик, удивленный и окрыленный, садится писать еще. Приезжает из Питера известный киноартист и поэт, чьи песенки про березовый сок в весеннем лесу и про то, как «я в Россию, домой хочу», пело когда-то полстраны, а теперь его не увидишь нигде, будто умер он или перестал быть поэтом, но нет, он жив и пишет, только печатать негде, вот разве что здесь, в «Народной газете». Появляется статная и светлолицая, с ровной ниточкой тонкого пробора и косой, уложенной колечком на затылке, исполнительница русских народных песен, успевшая стать известной и популярной до того, но вот уже три года, как отлученная от эфира и экрана, большинством зрителей и слушателей поэтому забытая. Статей она не пишет, не умеет, но помогает по-своему: если организуется где-то встреча редакции с читателями, то она первая готова ехать — хоть на Волгу, хоть за Урал — и там, в каком-нибудь чудом уцелевшем клубе петь любимые, не забытые народом песни, от которых слезы на глазах и тоска на сердце, — «То не ветер ветку клонит…».

И уж вовсе удивительное: начиная с того самого 91-го года в газету не пересыхающим ручейком текут денежные переводы от читателей — небольшие — по пять, десять, пятьдесят тысяч, посланные из последнего, но с непременными словами благодарности и пожеланием «не сдаваться». Стало вдруг совершенно очевидно, что слишком многим людям в России необходима именно такая газета, и чем больше притесняют ее власти, тем популярнее она становится среди простых людей, не сумевших сделаться богатыми и счастливыми в новой жизни. Для них эта газета — как глоток кислорода.

…Генерал мой задремал, откинувшись головой на сиденье, я смотрела в окно и видела совершенно пустынный берег, который когда-то был сплошным пляжем, таким желанным для любого москвича или северянина, достать путевку сюда было непросто, но счастливчики, которым это удавалось, никогда уже не могли забыть этих райских мест и стремились еще хотя бы раз в жизни сюда вернуться. Интересно, доходят ли в Абхазию российские газеты? Глупый вопрос. Конечно нет, какие могут быть газеты, если граница закрыта, разве что привезет с собой кто-то из военных. Я захватила несколько экземпляров «Народной…» с публикациями в поддержку Абхазии, пожалуй, наша газета — единственная, кто занял в этой ситуации настолько однозначную позицию. Демократические издания больше поддерживают грузинского лидера, он для них «священная корова» перестройки. Другие — ни нашим, ни вашим, хотя и против войны, как таковой. Если мне удастся сделать интервью с абхазским лидером, это будет первое его выступление в российской прессе за все время боевых действий.

В Гудауту мы приехали в разгар дня. Сюда не дошли грузинские боевики, и здесь собралась, кажется, вся Абхазия — на улицах, во дворах полно людей, узкие сельские дороги запружены машинами, с трудом здесь разъезжающимися. Нас привезли на тихую тенистую улицу, к небольшому двухэтажному дому, увитому виноградом и окруженному высоким металлическим забором. У ворот и дальше — вниз и вверх по улице — стояли и прохаживались молодые парни с автоматами. Сопровождавшие нас от границы люди, что-то сказав по-абхазски охране, вошли во двор и вскоре позвали туда московского генерала и меня. Нам навстречу вышел маленького роста сухой и седой человек — премьер абхазского правительства. Некоторое время назад я встречалась с ним в Черноморске, куда он приезжал для каких-то секретных переговоров. На ходу, на бегу удалось взять у него маленькое интервью, при этом я перепутала имя, назвав его в газете Спартаком, а он Сократ. Звонила, извинялась. Премьер приветливо поздоровался и спросил, как доехали. Потом они с генералом поднялись по деревянной, идущей снаружи здания лестнице наверх, а меня какой-то другой человек проводил в сад и попросил немного подождать.

Я огляделась. Вокруг были довольно густые заросли и среди них, видно, специально устроенный островок, где стоял круглый, покрытый клеенкой стол, несколько стульев, кушетка. Через несколько минут на дорожке, ведущей от дома, показался тот, кого я ждала, к кому ехала. Такой же невысокий (среди кавказцев редко встретишь высокого), худощавый, черноволосый, довольно молодой еще человек с крупным, что называется, орлиным носом, знакомый по картинке на телеэкране времен прямых трансляций съезда народных депутатов Союза. У него умное, интеллигентное лицо, и он меньше всего похож на лидера воюющей республики.