Ироническая проза ч.2

 - Нет, Киселёва, и не жди даже! Я на тебе никогда не женюсь! Ты - Ад во плоти! - и мы опять веселимся. А потом идём в бар.

 ...В тот вечер народа в баре было совсем немного: за одним из столиков сидели, как всегда, "три поросёнка" - три ТЮЗовских актрисы. Сколько я помню себя, они всегда играли Трёх Поросят в одноимённой приключенческой драме для детей младшего школьного возраста. Такая приверженость своим сценическим персонажам объяснялась, скорее всего, тем, что каждый вечер "Три Поросёнка" приходили в здешний бар и пили водку. Я думаю, именно эта привязаность к водке и привела к тому, что со временем голоса у тёток совсем охрипли, стали точь в точь такими, какими и должны быть голоса их персонажей... За дальним столиком сидели какие-то околобогемные снобы - а у самого входа, один-одинёшенек, сидел поэт Тараканов. Перед ним стояла маленькая чашечка кофе и тонкостенный стакан, до краёв наполненый водкой.

 Поэт Тараканов курил и смотрел строго перед собой. Он был волшебно пьян. Может быть, вы знаете, что есть такая стадия сильного опьянения, когда человек с первого взгляда кажется совершенно трезвым - и, тем не менее, он при этом совершенно пьян? Так вот, поэт Андрей Тараканов был, как раз, в таком состоянии.

 На нас он не обратил ни малейшего внимания. Он сидел совершенно неподвижно, затем схватил свой стакан, залпом осушил его. Сделал маленький глоток кофе, закурил. Затем встал, подошёл к стойке. Заказал себе ещё один стакан. Получил заказ, развернулся, чтобы идти к своему столику - и здесь-то мы с Ингой и попали в его поле зрения.

 Тараканов изменил траекторию своего движения: он взял твёрдый курс в направлении нашего столика. Подошёл, сел. Инга с опаской покосилась на него, затем глянула на меня: в её взгляде был и страх, и любопытство, но, прежде всего, вопрос. Что это, мол, за очередной непризнанный гений?... А поэт Тараканов и вправду был колоритен: рост - под два метра, стройный, как саксаул, кисти рук висят ниже колен, грива немытых волос покоится на плечах. На лице - сорок поколений предков, ордынских кочевников, князей Таракановых...

 - Здравствуй, Андрей! - говорю, - я смотрю, гуляешь? Что за повод? - я усилено изображаю хорошую мину при плохой игре: с одной стороны, Инга терпеть не может пьяных поэтов - а с другой стороны, я знаю Андрея Тараканова, как тихого и слегка застенчивого парня, который пишет, к тому же, хорошие стихи. Мне не хочется его обижать. Но в таком состоянии я вижу Андрюху впервые, и совершенно не представляю, чего от него можно ожидать.

 - Яасэблюю! Сехх!... - провозглашает Тараканов, предоставляя нам возможность отгадывать, что же он хотел сказать: не то, "Я вас люблю! Всех!", не то "Я в вас блюю! Всех!" Он залпом выпивает свой стакан, лезет обниматься, пытается поцеловать Инге руку... Ага, терерь понятно: он хотел сказать, что любит нас всех. Потом Тараканов уходит: он опять заказал себе полный стакан водки, сел за свой столик и уставился в одну точку. Потом он выпил свой стакан, попробовал подняться, чтобы подойти к стойке и повторить заказ, но упал на пол. Через пять минут его уже очень вежливо и аккуратно выводили охранники, которых вызвала хозяйка бара Эльвира Михайловна. Инга печально качала головой:

 - Поэт, говоришь?... Ну, как же он так, а?... Ромка, ну ведь нельзя так ужираться, нельзя! А прочти ещё что-нибудь, что он написал.

 Я читал ей стихи Тараканова. Потом - чьи-то ещё. Потом - свои. Потом за наш столик подсели какие-то наши знакомые. Постепенно прибывал народ. Вечер в баре Дома Актёра входил в своё привычное русло.

 ...Без десяти минут одиннадцать хозяйка бара Эльвира Михайловна на несколько секунд выключила в зале свет: это был сигнал к закрытию заведения. Народ засуетился: за столиками начали пить "на посошок", кто-то торопился заказать последние на сегодня сто грамм, кто-то уже обсуждал дальнейшую программу вечера, переходящего в ночь. Часть посетителей направилась в сторону выхода.

 Мы с Ингой тоже двинулись к дверям: высиживать последние десять минут не имело никакого смысла - лучше уж, минуя толчею, спокойно одеться в гардеробе, поймать такси (на этот раз, мы не собирались разыгрывать "семейную сцену" перед водителем) и уехать восвояси, пока есть свободные машины.

 Гардероб в Доме Актёра - место очень демократичное. Настолько демократичное, что ни номерки, ни гардеробщица здесь не предусмотрены: посетители сами заходят за загородку, сами вешают свою верхнюю одежду на крючки - а уходя, сами берут свои пальто и куртки с вешалок, одеваются и уходят. За всю историю Дома Актёра никому ещё не приходило в голову воровать здесь одежду, да и охранник сидит тут же, напротив - вся гардеробная перед его взором. Но нам с Ингой, видимо, на роду было написано стать первыми жертвами здешнего гардеробного демократизма...

 Мы двинулись к своим крючкам, на которых оставили одежду. Я быстро отыскал своё осеннее пальто, и даже успел надеть его - а Инга стояла и растеряно смотрела туда, где висел её белый плащ. Вернее, смотрела туда, где он НЕ ВИСЕЛ. Плаща на крючке не было - и не было его нигде! Чёрные, серые, бордовые, коричневые, тёмно-синие и тёмно-зелёные пальто, куртки и плащи висели тут и там на крючках - и среди них не маячило ни одного светлого пятна! Инга стояла в полном недоумении - а потом повернулась ко мне:

 - Ромка! Плащ украли! УКРАЛИ!...

 - Не может быть! - говорю я, - на него, наверное, кто-то сверху одежду повесил! Погоди, сейчас найдём! - и начинаю перебирать висящие рядом пальто и плащи. Охранник за своим столиком слышит нас, и начинает проявлять ленивый интерес к происходящему. Вдвоём мы ищем Ингин белый плащ, и, чем дальше - тем безуспешнее. А из бара, тем временем, начинает выходить народ, и все  направляются за своей одеждой в гардеробную.

 - Погоди! - говорю я, - сейчас всё найдётся. Пусть люди свою одежду разберут - он и отыщется! Ты не беспокойся: мы его сразу увидим, как только одежды на вешалках меньше станет!

 Посетители одеваются; мы стоим и ждём. Белого плаща Инги пока не видно... Стоп! Есть! Мелькнуло что-то белое - в самом дальнем углу!

 - Сиди! Сейчас принесу! - ныряю в толпу, достигаю дальнего угла, хватаю плащ, и возвращаюсь к обрадованой Инге.

 - Ну, вот он! А ты боя... - я не успеваю закончить фразу потому, что Инга смотрит на то, что у меня в руках, и начинает в голос, по-бабьи рыдать. Я смотрю на плащ - и вижу, что никакой это не плащ - а белая болониевая мужская куртка. Один её рукав заляпан грязью, другой чуть порван у локтя. Оборачиваюсь в сторону гардеробной, и вижу, что почти всю одежду народ разобрал, что висит там не больше дюжины пальто и курток - и что нету среди них Ингиного белого плаща.

 Вмешивается охранник:

 - Девушка! Ваш плащ, наверное, тот парень одел... Ну, тот парень, который напился, которого мы из бара выводили. Точно помню: он в чём-то белом выходил!...

 Что-то щёлкает в моей голове. Я лезу во внутренний карман куртки, которую всё ещё держу в руках. В следующий момент мы все втроём тупо рассматриваем зелёненькую книжицу, на обложке которой золотом оттиснуто: "Союз писателей России. Удостоверение". Открываем... Ага, Тараканов Андрей Георгиевич... Что и требовалось доказать.

 Для Инги это - уже слишком. Она падает в кресло, в котором сидел охранник, и начинает рыдать так горестно и жалостливо, что у меня сердце кровью обливается. И не у меня одного, кстати: именно в этот момент закончилось ещё какое-то мероприятие - кажется, какая-то презентация - в главном зале Дома Актёра. Двери открываются, и из зала в фойе выходит мой шеф, Ефим Исаакович Гольдберг. Шеф излучает благодушие - но, увидев, что Инга горько плачет, решает поинтересоваться, что же стряслось. Он направляется прямо к нам, но Инга его не видит - Инга закрыла лицо руками, и всхлипывает:

 - Никогда, никогда больше не пойдём сюда! Здесь собираются одни извращенцы - жулики, алкаши, проходимцы и пида**сы! - на последних словах она повышает голос и поднимает лицо - а Ефим Гольдберг, в аккурат, уже подошёл к нам и склоняется к Инге, чтобы поинтересоваться, отчего она так горько плачет. "Проходимцы и пида**сы", таким образом, летят в лицо интеллигентнейшему человеку Ефиму Гольдбергу, и он заметно смущается.