Как я пребывал в тумане (ЛП)

— Джентльмены! — начал с особенным одушевлением мистер Дьюскап. — Настоящему спичу я нахожу нужным предпослать заявление, что все мы явились по случаю и обстоятельствам особенного, — можно сказать даже — исключительного свойства; я мог бы почти прибавить — по обстоятельствам, имеющим свойства аномалии. Начать с того, что настоящее общество собралось в этом увеселительном заведении в десять часов утра. Это — уже первая аномалия. Для чего собралось оно? Я отвечаю: для того, чтобы ознаменовать достодолжным торжеством один редкий акт, который я отношу к разряду подвигов, имеющих связь скорее с временем давно минувшим, чем с тем, в которое неумолимая судьба бросила наше поколение. Это — вторая аномалия. Да, оба эти случая — аномалии; но, за то, сколько в них высокого, и как следует желать, чтобы настоящее представляло нам почаще подобные аномалии! В наше время, — продолжал мистер Дьюскап, законы и обычаи осуждают дуэли: но, относительно этого, он, председатель, всегда сознавал и чувствовал что в жизненной карьере каждого могут являться обстоятельства, которые невольно заставляют его апеллировать к оружию; для человека же с щекотливым чувством чести — делают такую апелляцию даже неизбежной. Сознавая всю великую важность практики дуэли, он, председатель, опасается, чтоб от нее совсем не отвыкли, и потому находит желательным, чтоб она, но временам, возобновлялась, как это было… короче сказать — как это было в настоящем случае.

В этот момент — и довольно странно — в отдалении послышалось слабое «ура», которое, вероятно, прокричали деревенские мальчишки; но потом снова все смолкло. И так мистер Дьюскап принужден был снова приняться за спич.

— Джентльмены! — продолжал мистер Дьюскап — Я полагаюсь на ваше снисхождение, что говорю не с той свободой, как бы желал. Начать с того, что я растроган до глубины души, а одного этого довольно уже, чтобы лишить меня той небольшой суммы красноречия, которой я мои, бы владеть в другое время. Я чистосердечно должен сознаться, что не привык к публичным спичам в десять часов утра и что дневной свет приводит меня в смущение. Отчего же это? Не в белый ли день даются свадебные завтраки, и не произносят ли в таких случаях спичей? Почему же и нам, в известных пределах, не смотреть на эти самые блюда, как на свадебный завтрак? Вы, кажется, джентльмены, изумлены такой неожиданной постановкой вопроса. Но я вас спрашиваю: не был ли этот случай — случай нынешнего утра — первым актом драмы, которая может, как мы надеемся, заключиться свадьбой нашего благородного и доблестного друга.

И опять казалось странным: лишь только председатель произнес эти последние слова, как слышные прежде крики «ура» возобновились с большей силой. Не меньше так же странно, что в то же самое время, на деревенской колокольне поднялся громкий и веселый трезвон. Конечно, к нам это не могло иметь ни малейшего отношения, однако ж все-таки было странно. Но при этом внимание аудитории мистера Дьюскапа начало развлекаться, и взгляды присутствующих непременно стали обращаться к окну. Да и сам достойный председатель становился, невидимому, менее сосредоточенным в своей мысли, и нить его красноречия, казалось, готова была оборваться снова.

— Джентльмены! — еще раз начал он, решившись, как истый оратор, каким был на самом деле, воспользоваться тем же самым случаем, который развлек всеобщее внимание, — я заметил уже, что эти праздничные яства, в некотором роде представляют, говоря фигурально, свадебный завтрак, и в то самое время, когда я это говорил, вдруг колокола начинают радостный трезвон. Джентльмены! Во всем этом есть что-то почти сверхъестественное. Это — счастливое предзнаменование, и таким я признаю его.

В это время колокола подняли оглушительный трезвон, а крики сделались еще громче.

— И таким я признаю его! — повторил мистер Дьюскап. — Джентльмены! Я не удивлюсь, если это будет овация в честь нашего благородного друга. Мирные поселяне вероятно услыхали уже о его благородном, геройском подвиге и приближаются сюда, чтобы принести ему свое смиренное поздравление.

В самом деле, деревенский люд толпой валил к трактиру. Все мы видимо становились непокойны; но когда, наконец, с колокольным звоном и громкими криками «ура» смешался стук приближавшегося экипажа, я дольше не мог выдержать и бросился к окну; за мной тоже сделали и другие. не исключая и председателя.

В это самое время, мимо окон быстро мчался экипаж. На ближайшей лошади сидел почтальон, у плеча которого был приколот свадебный бант. Экипаж был открытый; в нем сидели две особы, мужчина и женщина; первый был — джентльмен, который, не больше часа назад, смиренно вымаливал у меня извинение; вторая была — Мери Нутльбюри, а теперь, если верить свидетельству собственных глаз — Мери Хуффель.

Увидав меня в окне, оба они громко рассмеялись и послали мне по воздушному поцелую.

Тут овладело мной совершенное безумие. Отчаянно растолкав приятелей, старавшихся меня удержать, я ринулся на улицу и с неистовым криком пустился во всю мочь за удалявшимся экипажем. Но с какой целью? Коляска уже уехала; дело уже было сделано. Я снова воротился в трактир, при громком смехе грубой и невежественной черни. Все это помнится мне словно во сне.

Больше я ничего не помню и не знаю; я пил и не знаю, что после со мною было и как попал я домой.

С того черного дня, долго считал я себя безнадежно и безвозвратно погибшим и долго блуждал еще в том густом тумане, которым женщина застлала мне глаза, — до тех пор блуждал, пока не рассеяла его другая женщина, с которой снова проглянуло мне солнце и увидел я свет.