Как я поступил в университет

— Ж'эм рёгарде ле папийон, — сказал я и добавил: — В смысле — дан ла форе, — и стал равномерно икать. — Ан эте.

— Муа осси, — вздохнула Ирина Ивановна и поставила мне пятёрку. — Учитесь.

— Пожалуйста, — почему-то сказал я, но спохватился. — В значении — спасибо.

Этот бред я проговорил уже стоя — но на одной ноге, причём на носке ботинка. Второй ботинок, тот, что не вместил билет, я с неясной целью твёрдо сжимал в руке.

— Опустите ногу и идите.

— Мерси боку, — ответил я вежливо, но ногу не опустил.

— Не за что.

— До новых встреч.

Ирина Ивановна удивлённо посмотрела в мою сторону. Я не уходил. Наше прощание напоминало окончание какого-то старинного концерта: каждый аккорд кажется последним, но за ним следует новый, всё более и более торжественный. Я не унимался, как Бах:

— Удачи вам.

— И вам… того же.

— Мне уже ухойдить? (Я сказал именно так — «ухойдить»).

— Уже да.

— А куда?

— Куда хотите.

— В смысле — домой?

— В смысле — да.

— Ну, тогда до скорого…

— Нет до скорого не надо.

— Тогда до… следующего…

— Хорошо. Идите. Идите домой и отдыхайте.

Я подумал и сказал последнюю, наиболее, как мне кажется, загадочную фразу этого диалога:

— Хорошо, я пошёл: одна нога тут, другая здесь.

И вышел. Никогда в жизни я больше так не волновался. Волнение продолжалось ещё часа два. Нет, это было даже не волнение, а ступор. Полный и безоговорочный. Только к вечеру ко мне стало понемногу возвращаться сознание.

Историю, как уже было сказано, я сдавал победоносно. Перед этим экзаменом я особенно плотно поел (яичница на сале из четырёх яиц, два бутерброда с колбасой, яблоко, банан, полплитки шоколада и ириска). Мой шаг был бодр, и галльский позор был окончательно забыт. Я шёл покорять мир: абсолютно сухие брюки, никакой дрожи в ногах. Лицо ария. Взгляд Авиценны. Выдержка Конфуция. Здравствуй, мир, завтра ты будешь у моих ног!

В аудитории почему-то сильно пахло кошками. Принимал экзамен бледный худой аспирант лет двадцати пяти. На лице его чередовались два выражения: крайнего ужаса (перед миром?) и крайнего омерзения (к абитуриентам?).

Я зашёл первым. За мной зашли ещё двое: девушка и юноша. Оба они были абсолютно уверенного вида. Их отличие заключалось только в объёме груди. У девушки была грудь такого объёма, какой больше мне не приходилось видеть никогда, хотя этого добра в местах моей работы хватает. Лицо аспиранта выразило ужас. У юноши груди не было. О таких говорят: ничего, что грудь впалая, зато спина колесом. Ужас на лице аспиранта сменился омерзением.

Мы стали готовиться. Я собирался отвечать первым, но, к моему удивлению, юноша пошёл ва-банк. Он опередил меня, сел напротив аспиранта и сказал такую туманную фразу:

— Восточные славяны жили на восточных славянских землях и сообщались на восточнославянской диалектике.

И замолчал. Весь вид его говорил: «Ловко я? Да, я такой. Вы удивлены?»

— Судя по всему, на восточнославянские темы, — сострил аспирант.

— Да. Они надевались в националистические костюмы. И пели народные романсы.

— Так. Ещё что? Форма правления, занятия… обрисуйте, так сказать, хронологию вопроса…

— Форма правления нормальная… славянская. Это ясно. («Кому как?» — подумал я). Занятия… — юноша явно что-то вспоминал, — абортничество…

— Как?

— Абортничество…

— Прекрасно, — у аспиранта изобразился на лице ужас. — Позвольте узнать, что это такое?

Абитуриент покраснел и съёжился:

— Они им занималися.

— Ладно. К какому времени относятся первые сведения о восточных славянах?

— К древнему.

— Точнее.

— К древнему пласту ушедших эпох прошлого.

— Переходите ко второму вопросу.

— НЭП.

— Так…

— Во времена НЭПа происходили реформы.

— Какие?

— Во всех направлениях промышленной экономики.

— Конкретнее.

Юноша резко оживился:

— Лошади и кони заменялись тракторами.

— Сами?

— Нет, с помощью Ленина. Он их всех позаменял.

— Славно. А при чём здесь НЭП?

— Он подспособствовал в реформах.

— В каких?

— Всех.

— Конкретнее.

— В заменении лошадями тракторов. То есть тракторами конёв и лошадёв. То есть лошадей. Заменении их Лениным.

Круг замкнулся. У аспиранта — теперь с омерзением на лице — задёргалась коленка:

— Я вынужден поставить вам двойку.

— Не надо.

— А что прикажете вам поставить?

— Ничего.

— Как это?

— Я выучу.

— Когда?

— Завтра.

— Но завтра не будет экзамена. Экзамен сегодня.

Юноша встал. Потом сел. Зачем-то подозрительно посмотрел на меня. (Дескать, сговорились!..) Потом на экзаменатора:

— Спрашивайте, — в голосе слёзы и нечеловеческая решимость.

— Что?! — изумился экзаменатор. (На лице — ужас).

— Про Ивана Грозного. Я знаю. Он убил сына и бояр.

— Не хочу я вас спрашивать про Ивана Грозного! — (На лице — омерзение). — У вас билет № 7. Восточные славяне. Реформы НЭПа.

На юношу нашла чёрная предсмертная тоска. Он стал метаться. На него страшно было смотреть.

— Значит всё?.. — сказал он.

— Всё.

— А жалко ж.

— Мне тоже.

— Вся жизнь поломата…

— Сомневаюсь. Вы бы всё равно не поступили. Вон у вас какие оценки. Придёте на следующий год.

— Не приду.

— Как хотите.

— Не приду я… потому что с собой покончусь.

— Что сделаете?

— Кинуся с окна.

— Куда?

— На двор. Мне смысла от жизни нету без филологии.

Довольно странная беседа длилась ещё долго. Наконец юноша ушёл, пообещав «не покончаться» до следующего года. Тут меня опередила девушка. Она села напротив аспиранта, положив, как взятку, грудь на стол. Её прекрасные голубые глаза смотрели на экзаменатора неотрывно. Экзаменатор ужаснулся лицом и сказал:

— Ваш первый вопрос.

— Пётр.

Девушка эта обладала двумя удивительными качествами, если не считать груди. Во-первых, она совершенно не моргала. Во-вторых, отвечала только односложно.

— Пожалуйста. Реформы Петра. Я вас слушаю.

— Армия.

— Что армия?

— Реформы.

— Какие?

— Флот.

— Что флот?

— Построил.

— Кто?

— Пётр.

— Зачем построил? Цели.

— Выход.

— Куда выход?

— Европа.

— А что, без флота в Европу не пробраться?

— Нет.

— А по суше?

— Трудно.

Ещё одно качество этой удивительной девушки: она отвечала сразу молниеносно, не задумываясь. Интонация — как будто уговаривает, умоляет о чём-то сокровенном. Глаза не моргают, гипнотически обволакивают жертву. Но жертва ещё дёргается.

— Что, трудно пешком ходить?

— Да.

— Вам трудно?

— Трудно.

— А как вам легко, на кораблике?

— Да… кораблике.

— Продолжайте.

— Табель.

— Табель о рангах?

— Рангах…

Постоянно возникает эффект эха. Удивительно: экзаменатор не раздражён. Даже умиротворён. Он как будто бы начинает вести оживлённый диалог с собой. Девушка — его отражение в зеркале, только более приятное, чем реальное.

— Значит, Пётр вводит табель о рангах. Появляется бюрократическая машина…

— Машина.

— Которая всё больше и больше разрастается…

— Разрастается.

— Кроме того, Пётр ведёт борьбу с боярством.

— Боярством…

— Ну что же, достаточно. Второй вопрос у вас лёгкий, вы его, наверное, знаете, да?

— Да.

— Вот ваш лист. Четыре. Всего доброго.

— …Доброго…

Девушка встаёт и уходит. Голубоглазый Призрак с бюстом. Экзаменатор сидит, ошалело глядя в стол. Выражение ошаления медленно сменяется ужасом, ужас — омерзением. Меня он почти не слушает, отходя от гипноза. Приходит в себя только тогда, когда я скороговоркой начинаю бубнить даты. Но об этом я уже говорил.

Когда я вышел из здания первого гума, я понял, что поступил. Я сказал себе: «Я поступил в университет». В этой фразе было столько счастья, что мне сразу захотелось есть. В сумке у меня лежал бутерброд с колбасой. Я сел у фонтана и стал есть колбасу. В этот момент я пережил самое сильное за всю жизнь ощущение счастья. Розовая, влажная, тёплая колбаса пахла детством, домом, наивным уютом, и, пережёвывая её, я словно прощался со всем этим и одновременно обращался в какую-то большую и светлую веру. Солнце, обжигающая глаза вода фонтана, горячий запах пыли на траве, жирный дух раскалённого асфальта — всё это слилось воедино: «Я поступил в университет!».