Кривые деревья

— Ваше превосходительство… высокородие… высокопревосходительство…

— Полноте! — Блистательный обер-полицмейстер явственно передернул ушами. — Просто Елизар Агафонович… как тогда, на даче. Помните — в лес ходили, и еще купаться?

Любови Яковлевне недостало решимости погрозить пальцем столь значимому шалуну.

— Вы могли на руках ходить, — однако не отмолчалась она.

Приимков коротко хохотнул.

— Я и сейчас могу.

Выскочив из-за стола, он встал на руки, от чего ордена на подбитою ватой груди, зазвенев, вывернулись на оборотную сторону, и, сверкнув подштанниками, легчайше пробежался по ковру.

Развеселившаяся Любовь Яковлевна искренно зааплодировала, напряжение спало; получив разрешение курить, она достала папиросу.

— Кого видите из наших? — взапрыгнув на край стола, живейше поинтересовался Приимков и тут же, ухватившись за свисающий с потолка трос, с уморительным визгом пронесся в дальний конец помещения.

— Крупского, — отсмеявшись и утерев слезы, отвечала молодая писательница. — Еще Алупкина…

— Сейчас проверим. — Враз посерьезневший обер-полицмейстер возвратился к столу и извлек из тайника некое пухлое досье.

— Так-с, — пригибаясь к самой странице, быстро забормотал он, — так-с… Крупский, несчастливый отец… Надюша растет, ей хочется новых ярких впечатлений… Алупкин… человек-гора… ничего особенного не делает…

Появившийся внутри холодок медленно растекался по телу Любови Яковлевны. Тем временем, подкравшись к окну, Приимков из-за шторы обозревал набережную.

— Герасим, — неприятнейшим голосом констатировал он. — Муму… между прочим — те самые!.. А не желаете ли толченого сахара с имбирем?! — совсем уже страшно и без всякого перехода выкрикнул обер-полицмейстер. — И куда прикажете Дуняше девать все эти дареные панталоны?!

Бросивши досье под ноги, Приимков с остервенением принялся его растаптывать. Молодая женщина почувствовала, что теряет сознание и сползает на пол. Подскочивший обер-полицмейстер в момент прикрутил ее ремнем к стулу.

— А Софья Львовна Перовская и Игнатий Иоахимович Гриневицкий?!! — не делая передыху, брызгая слюною, рычал ужасный инквизитор. — Вы ведь и с ними состоите в сношениях?!! Отвечайте!!

Откуда-то сверху на голову посетительнице пролилась вода, к носу поднесены были соли, в рот просунулась ложка с гофманскими каплями, под самыми ушами оглушительно хлопали в ладоши.

— Они… посещали меня однажды… Софья Львовна с пистолетом… у Гриневицкого нож… — как в страшном сне отвечала Любовь Яковлевна.

— Пистолет?! Нож?! — переспросил главный полицейский столицы. — Забавно… Впрочем, все это меня нисколечко не волнует.

Упав на колени, он растянул зубами тугой ременной узел.

— Можно курить.

Молодая женщина с жадностью набросилась на папиросы. Табачный дым лучше других средств возвращал к реальности.

Обер-полицмейстер снова сидел в высоком гербовом кресле, на этот раз скрестив на груди белоснежные рукава мундира.

— Однако мы отвлеклись… Вы ведь пришли с чистосердечным признанием, не так ли?..

— Я, право, не понимаю… о чем вы, Елизар Агафонович… ваше высокопреподобие?

— Ой уж! Она не понимает! Можно подумать! — Приимков ужимисто подернул плечами. — А Черказьянова кто укокошил? Пушкин?! Гуляючи в Летнем саду?

И снова повторилось. Короткое жаркое беспамятство. Вода. Нюхательные соли. Гофманские капли. Хлопки. Папироса.

— Но я не…

— Оставьте! Нам все известно!.. Единожды — серпом по яйцам! — Приимков гнусно расхохотался. — По яйцам! — подчеркнул он с садистским сладострастием. — А уж повторно — кинжальчиком! Из пистолетика! И для верности — удавочкой… О чем свидетельствует собственноручная запись в дневнике!!.

— Поверьте… — зарыдала Любовь Яковлевна. — Ваше высокоблагородие… трагическое недоразумение… не убивала я, разве что в мыслях… стечение обстоятельств… злой рок…

— Хорошо, — неожиданно легко отступился хозяин кабинета, — оставим это для другого раза… Рассказывайте тогда — зачем пожаловали? И попрошу — без церемоний, располагайтесь уютненько, по-домашнему. Мы ведь приятели. — Он позвонил, жандармский чин внес в кабинет погромыхивающий жестяной поднос и поставил молодой женщине на колени. Ароматный пар ударил Любови Яковлевне в ноздри. Под салфеткою оказались пирожки с гречневою кашей.

— Ваши любимые, — задушевно произнес Приимков. — Ешьте!.. Сам испек. Готовился, так сказать, к посещению… с утра на кухне… весь в муке… едва успел…

Пирожки оказались еще удачнее уличных. Отменно прожаренные, воздушные, с легкой привонью лука, они, казалось, сами прыгают в рот и теплым комом проваливаются в желудок.

— Замечательно! — похвалила угощение молодая женщина. — Вам бы в повара!.. Опару как готовите?

— А проще простого. — Приимков доверительно придвинулся. — В дубовую бочку — воды, муки, всего, что полагается… потом, значит, когда настоится… — Голос обер-полицмейстера сорвался, перешел на крик. — …Когда настоится — хватаешь смутьяна какого-нибудь за ноги и головою вниз тычешь подлеца в замес… туда-сюда, туда-сюда… говори, сукин сын, где листовки брал… говори… говори… говори!!!

В считанные мгновения распалившись до красноты, Приимков тут же и успокоился. Любовь Яковлевна, сотрясаясь, прижимала ко рту салфетку.

— Однако мы отвлеклись. — Обер-полицмейстер выложил перед собою чистый лист бумаги. — Вы ведь по делу…

— Да… — слабым голосом отозвалась молодая дама. — Елизар Агафонович… ваше благородие… Я пришла подать объявление. Муж мой Стечкин Игорь Игоревич третьего дня похищен неизвестными злоумышленниками.

— Записываю… третьего дня… похищен неизвестными… все правильно? — Главнейший охранитель показал посетительнице только что произведенную запись.

— Да, именно так.

Приимков зевнул, прикрыл глаза рукою.

— Тогда все. Сейчас вас проводят…

— Но как же?! Я предполагала, вы возьмете полные показания… приметы… место…

— Этого не требуется. — Достав зеркало, Приимков выщипывал волоски на ушах. — Впрочем, скажите… ваш муж не имел векселей ко взысканию?

Любовь Яковлевна пожала плечами.

— Думаю… нет…

— Вот и ладненько. Аудиенция окончена!

— Но я их видела… злодеи… черные плащи… выстрелы…

— Не употребляйте во зло мое терпение! — визгливо закричал Приимков. — Не то — велю вас в крепость! — Уши обер-полицмейстера заходили ходуном, глаза налились кровью. — Сидеть тихо!

Любовь Яковлевна поспешно двинулась к дверям.

Приимков на тросе пронесся мимо нее и, оттолкнувшись ногами от стены, принялся кругами летать по кабинету.

— Помните… — захлебываясь хохотом, выкрикивал он, — на даче… любительский спектакль… полные мудаки… Виолончелицын… «Неужто не наскучило вам, Пульхерия Громовна, ерничать да сладострастничать?»

Пригнувши голову, Любовь Яковлевна стремительно бежала прочь.

31

И снова — уже подзабытые! — заохали на ледяном ветру, запричитали, затрясли скорбно обнаженными ветвями черные КРИВЫЕ ДЕРЕВЬЯ, и будто оплакивали они кого-то и были посвящены в страшную тайну, вместить которой не могли разлапистыми суровыми сердцами. И было в том грозное предупреждение, и разливалась неизбывная тоска, и леденила душу полная безысходность…

Преследуемая неотвязными образами и их тяжеловатой навязчивой метафоричностью, Любовь Яковлевна два или три дня не подымалась с постели, предоверив себя заботам верной, хотя и не слишком расторопной Дуняши. Тщательный уход, полный покой, усиленное питание, здоровое природное естество мало-помалу все же избавляли молодую женщину от случившегося с нею расстройства — на третий или четвертый день она почувствовала себя много лучше и, отшвырнув одеяло, принялась наверстывать упущенное время.

Расположившись с тонкою папиросой за письменным, карельской березы, рабочим столом, Любовь Яковлевна притянула к себе изрядно располневшую и приятно тяжелую рукопись. Последние страницы написаны были сочно, емко, зримо, и это не могло не радовать.