Кривые деревья

— …она залилась внезапными светлыми, для нее самой неожиданными, слезами… слез своих она не утирала: они высохли сами…

Подвигавши бедрами по скользкому сиденью (для удобства полы бурнуса вместе с подкладкою были отвернуты), Любовь Яковлевна напрягла внимание.

— …отравленная, опустошенная жизнь, мелкая возня, мелкие хлопоты, раскаяние горькое и бесплодное — и столь же бесплодное и горькое забвение — наказание не явное, но ежеминутное и постоянное, как незначительная, но неизлечимая боль, уплата по копейке долга, которого и сосчитать нельзя…

Любовь Яковлевна помотала головою, еще более вытянула из воротника шею.

— …он заклинал ее понять причины, — монотонно, чуть пришепетывая, продолжал читать Тургенев, — причины… причины… — Он перевернул страницу. — …причины, побудившие его обратиться к ней, не дать ему унести в могилу горестное сознание своей вины — давно выстраданной, но не прощенной…

В комнате к потолку привинчена была богемского стекла люстра о двенадцати рожках, один из которых оказался засоренным и не горел. По краям стола, служившего подпоркою тяжеловатой задней части классика, стояли серебряные шандалы с заправленными в них церковными толстыми свечами. По стенам развешаны были отличного рисунка гобелены. Хорошо бы и ей прикупить по случаю несколько таких. К примеру, шелковый, с разнузданными пастушками и нахальными пастушками, прекрасно смотрелся бы над кроватью, а эти шерстяные шпалеры с нашествием Гога и Магога, без всякого сомнения, изрядно освежили бы диванную… И кстати, она давно никого не принимала… живет отшельницей… что если пригласить на вечер Крупского с его непутевой дочерью, напоить обоих чаем с кренделями, побеседовать по душам с не по годам развившейся девочкой?

— …это безмолвие, это улиткообразное, скрытое житье… все это пришлось как раз под лад его душевного строя…

В комнате было жарко натоплено. Молодая женщина распустила крючки, откинулась на спинку стула, расслабилась. Слушать Ивана Сергеевича можно было и так. В воздухе, махая ушами, проплыла прекрасная мужская голова с прямым носом и проникающими в душу глазами, за ней бежал мальчик с огромной вислой заусеницей, за мальчиком, по-лягушачьи дрыгая ногами, гнался страшный зеленый карлик с болтающимся между ног раздвоенным липким языком.

— Бу-бу-бу… бу-бу-бу… — монотонно бубнил Тургенев…

Она очнулась от неясного и все более нараставшего шума. С удивлением Любовь Яковлевна обнаружила себя окончательно сползшей с неудобного скользкого сиденья, едва ли не лежащей на спине, с ногами, далеко проникшими в предыдущий ряд, и очевидным беспорядком в туалете. По счастью, до нее никому не было дела.

Публика неистовствовала. Нещадно отбивая ладони, люди кричали, визжали, топали каблуками. Молодые, вскочивши на стулья, размахивали самодельными флагами. Пожилая дама в красном макинтоше, захлебываясь пеною, билась на полу в истерике. В Тургенева летели букеты цветов, коробки конфет, огромные ананасы и бутылки шампанского, от которых он едва успевал уворачиваться. С нескольких сторон с намерением «качать его» к божеству рвались наиболее последовательные его почитатели. Наскоки отражали стоявшие полукольцом приказчики и появившиеся полицейские с дубинками.

Любовь Яковлевна сочла за лучшее притаиться. Спрятавшись за спинками, она нашла на полу лорнет, подобрала ридикюль и зонтик, неспешно подкрасила губы, попудрила нос, сбросила приставшие к подбородку гречневые крупинки. На всякий случай поигравши животом, проверила кожей резинку — та держала на совесть.

Тем временем подоспевший казачий разъезд успешно делал свое дело. В просвете между стульями отлично было видно, как дюжие молодцы в папахах выносят барахтающихся поклонников через сорванные с петель двери, особо рьяных сбрасывая в распахнутые настежь окна на руки стоявшим на улице солдатам.

Вскорости все было кончено, и она решилась выйти.

Иван Сергеевич, бессильно свесив руки, с крупными каплями пота, застрявшими в глубоких морщинах покатого сократовского лба, покоился в креслах, вытянув благородные лепные ноги. Востроносые парадные штиблеты были сброшены, живой классик явственно шевелил пальцами в белых чулках со штопанной черным пяткою. Еще один человек ползал поблизости, выбирая с полу коробки и бутылки.

Боткин! Сейчас он был наряжен по-господски, в полосатый, с чужого плеча, болтавшийся на нем сюртук и безобразные клетчатые панталоны со штрипками. Споткнувшись о нерастоптанный ананас, молодая дама протянула его лакею-литератору. Проворно упрятав фрукт в мешок, Боткин шепнул что-то на ухо забывшейся знаменитости.

Иван Сергеевич красиво поднял веки.

— Каков успех! Каков триумф! — не отойдя от предшествовавшего чествования, пробормотал он, останавливаясь, впрочем, взглядом на появившейся в поле зрения молодой даме.

Как и было заведено, он не узнавал ее. Предусмотрительный Боткин вынужден был еще раз склониться к благородно вылепленному уху.

— Так это вы?! — Иван Сергеевич отчаянно затряс бородою. — Вы приходили ко мне третьего дня… дважды… хватали за плечи… так неожиданно… я едва не умер со страху… — Он сунул ноги в штиблеты, встал, застегнул брюки, причесался костяным гребнем, стряхнул что-то с ушей и воротника.

Любовь Яковлевна вынуждена была смиренно потупиться.

— Не казните, Иван Сергеевич. Виновата…

Нахмуренные брови медленно разошлись по сторонам лба. Впечатляющий успех расположил классика к благодушию.

— Прошу и вас принять мои извинения. Вы ведь приходили по какой-то надобности… в столь поздний час…

— Имела целью взять автограф, — нашлась сметливая дама.

Тургенев размашисто расписался на конфетной коробке.

— Вот.

Любовь Яковлевна церемонно присела, и тут в комнату просунулась голова. Любовь Яковлевна побелела. Ей показалось… ей показалось…

Конечно же, такое могло только померещиться.

29

Двадцать восемь глав из предполагаемых сорока с чем-нибудь завершены были скорорукой и пышнотелой г-жой Стечкиной, встречались между ними на редкость удачные, яркие, прямо-таки брызжущие авторской фантазией и искрящиеся неподдельным юмором — чуть вывернутое и смещенное отражение жизни и каждого быстроуносящегося в Вечность момента лишь усиливало складывающееся ощущение всамделишности проистекавших событий; при желании, конечно, легко обнаруживались в общей ткани и главы служебные, проходные, уступающие прочим, но — ничего не попишешь! — недостаток сий присущ жанру в целом, и автору обыкновенно в вину не вменяется (дабы не развалить муляж, плоть литературную надобно поддержать литературными же костями)… к неизбежным писательским издержкам следовало со всей строгостью отнести упущения более значимые, как то: отсутствие сверхзадачи и явственное нежелание автора составить для потомков целостный портрет эпохи (смотри классиков!), через какую-то сотню лет уже невосстановимый. Но — «Предоставьте Толстому открывать Средиземное море!» — пусть и не к месту аргументировала г-жа Стечкина подслушанным выражением Боткина (литератора, а может быть, лакея), у нее свои интересы, и пусть к последующим поколениям придет ее героиня, женщина возвышенная, ищущая, истосковавшаяся по большому светлому чувству…

Отложив перо, но прежде набросав на полях (в пушкинском стиле) обязательную мужскую голову с прямым носом, вьющимися волосамии глазами, проникающими в самую душу, Любовь Яковлевна с некоторым сожалением поднялась из-за рабочего стола карельской березы — предыдущим днем она не исполнила намеченного, и сейчас ей предстояло ехать в Управу с объявлением о похищении бедного Игоря Игоревича. Без этого нечего было и думать о продолжении романа.

В недурственном настроении (двадцать восемь глав!) обдумывая перед зеркалом предстоящий выход и даже примурлыкивая что-то веселенькое из Даргомыжского, приходившегося ей, кстати, дальним родственником, Любовь Яковлевна внезапно переменилась лицом. По низу желудка прокатился несомненный холодок, и тут же отчетливо засосало во внутренностях, побелел и заострился кончик носа, причмокнув, отвалилась нижняя губа… и ноги… в коленях…