Песнь об Италии

Стояла невыносимая жара, окна и двери палат были распахнуты настежь, и сиделки, слыша имена известных спортсменов, проходивших по коридору, только ахали от изумления, а девочки стайками ходили за щеголеватыми офицерами.

Профессор больше не приходил в сознание, он был все время в бреду и только стонал или отрывисто, голосом, похожим на карканье, произносил какие-то непонятные слова. Его тошнило, мучил кровавый понос. Он уже впал в коматозное состояние, дыхание становилось все тяжелее, смерть уже стояла рядом.

С точки зрения больных, он уже не представлял для них интереса. Теперь их любопытство, естественно, сосредоточилось на Сакико, которой суждено было выжить.

Профессору было тридцать пять лет, однако он еще не был женат. И обитателям больницы прежде всего хотелось разузнать, была ли красивая ассистентка его невестой или любовницей.

Желая разведать, опечалена ли Сакико судьбой профессора, все украдкой заглядывали в ее палату. Разумеется, прелестной девушке сочувствовали, ведь она едва не погибла во время пожара и поступила в больницу с сильно обожженными рукой и ногой. Но в то же время их чрезвычайно интересовали ее отношения с молодым профессором, и они пытались их определить по ее настроению. Но уже на второй день Сакико пришли навестить четверо или пятеро девушек, ее приятельниц, которые завесили дверь и окно, выходящее в коридор, шторами из великолепной ткани с цветочным узором.

Затем кто-то пустил слух, что больная беззаботно распевает песенки.

В палате напротив уже сорок дней лежал старик, страдавший мочекаменной болезнью. Это был хозяин знаменитой гончарной мастерской, которая исстари славилась своими изделиями. Шесть лет назад его начала мучить гипертрофия предстательной железы, и за ото время у него в мочевом пузыре образовались камни. Теперь это был уже не один и не два камешка, ими был забит почти весь мочевой пузырь. Операция не могла тут помочь, а надежды на консервативное лечение, по-видимому, тоже не было.

Престарелая жена гончара, имевшая многолетний опыт ухода за больным мужем, придирчиво следила за том, как молодой ночной врач вводит катетер, и то и дело отсылала его назад с разного рода металлическими и резиновыми катетерами: насчет того, какой именно следует сейчас применить, он должен был советоваться с ней.

Старик целыми днями дремал, а после полуночи начинал жаловаться на боль.

– Послушай, дед, – говорила старуха, – чем так мучиться, не лучше ли умереть?

– Пожалуй, – отвечал старик.

– Нет, умирать все-таки не стоит, – говорила старуха. – Жить лучше.

– Пожалуй, – отвечал старик.

Слушая разговор престарелых супругов, небрежно обмахивающихся веерами, сиделка с трудом удерживалась от смеха.

Старику было уже семьдесят два года, старухе – шестьдесят восемь.

– Послушай, дед, – продолжала старуха. – Знаешь, что с теми молодыми людьми, которых сегодня привезли сюда?

– Что?

– Мужчина очень мучается, он уже при смерти, а она себе песенки поет. И голос какой хороший!

Старик клевал носом и не отвечал.

На подоконнике, озаренном летним полуденным солнцем, ожесточенно хлопая крыльями, ворковали голуби.

– А с чего это дети вдруг стали так важничать? Шагают по коридорам, точно павлины какие.

– Хм…

– Да не спи ты, дед! Ведь выспишься, а ночью опять начнешь хныкать.

– Да я не сплю, просто свет глаза слепит.

– Ты бы хотел дома умереть, не правда ли?

– Да.

– А вот сын наш говорит, что сначала заставит как следует поработать здешних врачей и, пока ему в больнице не скажут, что ничего больше сделать нельзя, он нас назад и на порог не пустит. Черствый он, наш сынок. Не знаю, как ты, дед, но я так думаю: ты слишком много работал и многовато денег ему отписал, он этого не заслуживает…

– Ладно, дай подумать, – ответил старик, снова закрывая глаза.

– Сегодня в обед я ходила в здешнюю амбулаторию и просто обалдела! Глаза бы мои не глядели! Из женской консультации одна за другой выходили одни молоденькие девчонки, ну совсем еще дети, и все уж с животами! И хоть бы одна застеснялась! Куда там! Видно, времена теперь другие, а?

Вместо ответа послышалось легкое похрапывание.

Старуха поднялась, подошла к окну и стала бросать крошки хлеба голубям, гулявшим по двору.

На другой день утром лесоторговец, вопреки обыкновению, сидел, скрестив ноги на койке, холодно и сердито смотрел на своего приказчика и служащих, которые с побледневшими лицами в почтительной позе застыли перед ним, сидя на стульях, и с видом сумасшедшего выдергивал у себя на голени волоски.

Дело в том, что прошлой ночью у него сгорел склад лесоматериалов.

– Черт бы их подрал! – проговорил он дрожащими губами, над которыми повязка закрывала почти всю верхнюю часть лица. – Это была дурная примета, что сюда приволокли этих обгоревших типов. Вот на складе и случился пожар. Но сегодня ночью один из них, кажется, окочурится!

Борьба за наследство вызывала подозрение на поджог, и поэтому в полиции допросили жену лесоторговца и его родственников.

Служащие испуганно переглянулись, и в это время послышалось вдруг пение Сакико. Она пела тихо, но голос был живой, теплый, и в нем звучала неподдельная радость жизни.

Санитарка разносила по палатам куски темной ткани для маскировки света. Больничный слуга ходил с высокой стремянкой и обертывал тканью лампочки в коридоре.

Еще днем начали раздаваться взрывы и стрельба, выли сирены.

Был день учений по противовоздушной обороне.

Помимо того что нужно было замаскировать лампочки, их еще следовало опустить чуть не до самого пола, так что в палатах стало почти совсем темно.

С внутреннего двора доносился голос, отдававший какие-то распоряжения по светомаскировке.

Вскоре в ночном безлунном небе загудели самолеты. Летали те самые летчики, физическая подготовка которых была темой исследований профессора Тории. Как раз в этой области он и работал.

В темном коридоре больницы неподвижно стояли в ряд черные фигуры, похожие на посланцев смерти. В палате профессора отчетливо белела лишь его резко вздымавшаяся забинтованная грудь. Он тяжело дышал, из горла у него вырывались клокочущие хрипы, похожие на жуткий клекот какой-то диковинной птицы.

Врач вытащил карманный фонарик в виде авторучки, и, осветив лицо больного, заглянул ему в глаза. Профессор силился повернуться с правого бока на левый и судорожно двигал руками в пустоте, словно пытаясь разорвать окружающий его густой мрак.

– Зажгите лампочку, – послышался тихий голос человека, сидевшего у изголовья больного. – Дайте свет, пусть он умрет при свете.

– Слушаюсь, ваше превосходительство! Но можно ли?

– Ответственность я беру на себя.

– Слушаюсь!

Младший офицер снял с лампочки маскировочную ткань, и в ту самую минуту, когда палату снова залил яркий свет, профессор Тории откинулся назад и испустил дух.

Генерал в штатском – в японской национальной одежде – невозмутимо поднялся со стула и снова накинул на лампочку черную ткань.

Вскоре труп профессора бесшумно понесли по затемненному коридору.

Весь Токио был погружен в темноту.

Маленькие золотушные «знатные дамы» уже спали.

Только жена гончара беседовала с мужем:

– Тебе, дед, наверняка хочется домой, правда? Разве это дело – помереть здесь и вернуться домой мертвым?

– Не дело.

– Этот профессор всем тут надоел. А теперь ты будешь больше всех стонать да охать.

– Молодой он был?

– Да. И какую красивую девушку оставил!

– И дети у них есть?

– Что ты! Она ведь не жена ему, а любовница.

– Вон что…

Лесоторговец молча проводил труп глазами.

– Однако похороны ему, наверно, устроят торжественные, пышные, – сказала его жена, но лесоторговец ничего не ответил.

Сакико, опираясь на плечо сиделки, доковыляла до порога. Когда носилки с трупом профессора поравнялись с ней, она вскрикнула: