Черным по белому (сборник)

«Нужно сделать откидной верх»… Взять бы после этого и промолчать о Клусачеве.

Не течет река обратно…

– Алло! Вы?

– Да, это я.

– Слушайте, голубчик! Уже прошло три дня, а от вашего Кумачева ни слуху ни духу.

– Клусачева, а не Кумачева.

– Ну да! Дело не в этом, а в том, что уже пошли жаркие дни, и мы с женой буквально варимся в автомобиле.

– Да я был у него. Он обещал позвонить по телефону.

– Обещал, обещал! Обещанного три года ждут.

Я насильственно засмеялся и сказал успокоительно:

– Зато он ради меня дешево взял. По своей цене. Всего 200 руб.

– Да? Гм!.. Странная у них свояцена… А мне в Невском гараже брались сделать за 180 и с подъемным стеклом… Ну да ладно… Раз вы уже заварили эту кашу – приходится ее расхлебывать.

Сердце мое похолодело: подъемное стекло! А вдруг этот Клусачев делал свои расчеты без подъемного стекла?

– Хорошо, – ласково сказал я. – Я с ним… гм… поговорю… ускорю… Всего хорошего.

– Алло! Это вы, Клусачев?

– Я?

– Слушайте! Что же с Туркиным?

– А что такое?

– Вы, оказывается, до сих пор не сняли мерки?

– Да все некогда. У нас теперь масса работы по ремонту. Собственно говоря, мы бы за этот верх и совсем не взялись, но раз вы просили, я сделал это для вас. Завтра сниму мерку…

– Алло! Вы?

– Да, я. Аверченко.

– Слушайте, что же это ваш Крысачев – снял мерку, да и провалился. Уже неделя прошла. Я не понимаю такого поведения: не можешь, так и не берись… Наверное, он какой-нибудь аферист…

– Да нет же, нет, – сказал я умиротворяюще. – Это прекрасный человек! Редкий отец семейства. Это и хорошо, что он так долго не появляется. Значит, уже делает.

– О, Господи! Он, вероятно, к осени сделает этот злосчастный верх? Имейте в виду, если через три дня верха не будет – не приму его потом. И то, эту отсрочку делаю только для вас.

– Алло! Вы, Клусачев?

– Я.

– Слушайте, милый! Ведь меня Туркин ест за этот верх. Когда же…

– А, пусть ваш Туркин провалится! Он думает, что только один его верх и существует на свете. Вот навязали вы мне на шею горе злосчастное. Прибыли никакой, а минутки свободной дохнуть не дадут.

– А он говорил, – несмело возразил я, – что у него брались сделать этот верх за 180 рублей…

– Так и отдавал бы! Странные люди, ей-богу. В другом месте им золотые горы сулят, а они сюда лезут!

На моем письменном столе прозвенел телефонный звонок.

Я снял трубку, приложил ее к уху и предусмотрительно пропищал тоненьким женским голосом:

– Алло? Кто говорит?

Сердце мое чуяло: говорил Туркин.

– Барин дома?

– Нетути, – пропищал я. – Уехамши.

– Куда-а-а?

– В Финляндию.

– А чтоб его черти забрали, твоего глупого барина. Надолго?

– На пять дён.

– Послушай, передай ему, что так порядочные люди не поступают! Чуть не тридцать градусов жары, а я по его милости должен жариться в проклятой душной коробке.

– Слушаю-с, – пропищал я. – Хорошо-с.

Я дал отбой и, переждав минуту, позвонил Клусачеву.

– Алло! – сказал я. – Квартира Клусачева?

– Да, – сказал женский голос. – Вам кого?

– Клусачев дома?

– Дома. А кто говорит?

– Аверченко.

– Аверченко говорит, – сказал женский голос кому-то в сторону.

– А, ну его к черту! – послышался отдаленный мужской голос. – Скажи, что только что я ушел.

– Вы слушаете? Только что вышел барин. Сию минутку. Я-то думала, что он дома, а он, гляди, вышел.

– Когда же он вернется? – терпеливо спросил я.

– Когда вернетесь? – справился женский голос.

– Скажи ему, что я… ну, уехал в Финляндию; вернусь через три дня, что ли.

– Уехали в Финляндию, – повторил рабски женский голос. – Через три дня.

Я швырнул трубку, бросился на диван, и закрыл лицо руками: мне представлялся Туркин, носящийся в своем глухом закрытом автомобиле по жарким душным городским улицам, и редкие прохожие, заглянув в автомобильное окно, в ужасе шарахаются при виде чьего-то красного, мокрого, обваренного жгучей духотой лица, черты которого искажены бешенством и злобой.

С этого часа я безмерно полюбил столь редкую летом холодную сырую погоду. Дождь, ветер облегчали и освежали меня. Наоборот, жара действовала на меня ужасно: красное исковерканное бешенством призрачное лицо, выглядывающее из черного мрачного гробообразного автомобиля, чудилось мне.

В этот жаркий день я был именинником, хотя в календаре Аркадий и не значился: гуляя по улице, я увидел открытый автомобиль с прекрасным парусиновым верхом. В нем сидел Туркин.

– А, – приветливо сказал я. – Поздравляю! Довольны?

– Ну, знаете, не могу сказать. Тянул, тянул этот Чертачев ваш.

– Клусачев, – печально улыбнулся я.

– Клусачев он или кто, но содрать за парусиновый верх без подъемного стекла 200 рублей – это грабеж! Удружили вы мне, нечего сказать.

Я вздохнул, похлопал рукой по кузову автомобиля и бесцельно спросил:

– Ландолэ?

– Ландолэ. Порекомендовали вы мне, нечего сказать.

– Алло! Клусачев?

– Да, я. Кто говорит?

– Аверченко. Хорошо съездили?

– Куда?

– В Финляндию.

– В какую там Финляндию?! Ах, да… Как вам сказать… Уж больно я истрепался за последнее время. Один ваш этот Туркин все жилы вымотал. Работа хлопотливая, прибыли ни копейки, да еще из-за этого выгодный заказ один утеряли. Порекомендовали, нечего сказать!..

Роскошная жизнь

I

Конкретное представление писца Бердяги о широкой, привольной, красивой жизни заключалось в следующем: однажды года три тому назад, когда еще была жива Бердягина мать, он, по ее настоянию, пошел к крестному Остроголовченко похристосоваться и вообще выразить свою любовь и почтение.

– Может быть, – подмигнула веселая старуха, – этот негодяй и кровопийца оставит тебе что-нибудь после смерти. Все ж таки крестный отец.

Бердяга пошел – и тут он впервые увидел ту роскошь, ту сверкающе-красивую жизнь, выше которой ничего быть не могло.

Ярко-желтые, крашенные масляной краской полы сверкали, как река под солнцем; повсюду были разостланы белые девственные половики; мебель плюшевая; а в углу прекрасной, оклеенной серо-голубыми обоями гостиной был накрыт белоснежный стол. Солнышко рассыпало самоцветные камни на десятках пузатых бутылок с коричневой мадерой, красной рябиновкой и таинственными зелеными ликерами; жареный нежный барашек с подрумяненной кожицей дремал на громадном, украшенном зеленью блюде в одном углу стола, а толстый сочный окорок развалился на другом углу; все это перемешивалось с пышным букетом разноцветных яиц, икрой, какими-то сырными изделиями, мазурками и бабами; а когда крестный Остроголовченко расцеловался с Бердягой, на Бердягу пахнуло превкуснейшей смесью запаха сигар и хорошего одеколона.

И разговор, который вел крестный с Бердягой, тоже был приятен, нравился Бердяге и льстил ему. Крестный не видел Бердягу лет семь, помнил его мальчиком, а теперь, увидев высочайшего молодца с костлявым носатым лицом и впалой грудью, очень удивился.

– Как?! Ты уже вырос?! Однако. Вот не думал! Да ведь ты мужчина!

По тону старого Остроголовченко можно было предположить, что он гораздо менее удивился бы, если бы Бердяга явился к нему тем же тринадцатилетним мальчишкой, которым он был семь лет тому назад.

Смущенный и польщенный таким вниманием к своей скромной особе, Бердяга хихикнул, переступил с ноги на ногу и тут же решил, что его крестный – прекрасный, добрый человек.

– Да, да. Форменный мужчина. Служишь?

– Служу, – ответил Бердяга, замирая от тайного удовольствия разговаривать с таким важным человеком в прекрасном черном сюртуке и с золотой медалью на красной ленте, данной Остроголовченке за какие-то заслуги.