Приключения бравого солдата Швейка в русском плену

– Наверное, не нужно было столько класть, – сказал пленный. – А потом, от него страшно несёт табаком. Не упала ли у тебя, приятель, трубка в чай? У нас вот тоже был такой случай. Повар клялся и божился, что он налил в чай плохой ром, но в конце концов выловил оттуда трубку и вынужден был просить прощения.

– Конечно, – развязно добавил капрал, – на кухню всегда посылали неспособных людей, ну и получались такие скандалы. На нашей полковой кухне заведующим был один бывший танцор, а после него – редактор социалистической газеты; так приготовленный ими гуляш мы должны были доставать из котлов пиками, а порции рассекать саблями.

– Мы тут похожи на ту даму из Винора, – сказал Швейк, – у которой была дочь в Париже на воспитании. Эта дочь послала ей к празднику кило зеленого кофе вместе с поздравлением. Это было давно, и у нас не знали, что делают с кофе. Так эта дама жарила его в масле, валяла в сухарях, как котлеты, подливала соус из помидоров и никак не могла добиться вкуса. Наконец она его выбросила, а дочь хотела лишить наследства за то, что та будто бы пыталась её отравить. В тот раз ксёндзу из Карпина было много работы, пока он уговорил её, чтобы она все своё имущество завещала доминиканцам или францисканцам в Малой Стране. Мы вот с этой штукой тоже не знаем, что делать, может, теперь она будет уже лучше?

Швейк снова стал пить жидкость из чайника, но едва набрал её в рот, как выплюнул с такой силой, что обдал ею русского солдата, с интересом наблюдавшего за тем, как австрийцы непрестанно глядят в чайник и о чем-то советуются. Затем Швейк упал наземь, схватился за брюхо и закричал:

– Меня отравили! Пришёл мой последний час! Передайте поклон моей Праге, госпоже Мюллер, другу Паливцу и всей Чехии!

Русский солдат, услышав этот крик, вытер рукавом грязное лицо, снял ружьё и, подойдя к Швейку, спросил:

– Что тут такое? Тебе дурно, да? Заболел, наверно?

Швейк, тяжело стеная, показал пальцем на чайник. Солдат посмотрел в него и разразился неудержимым смехом:

– Вот дураки! Ведь это махорка, а не чай! Вот как нужно делать.

Солдат вынул из кармана такой же пакетик, из какого Швейк получил в подарок зёрна, вытащил из-за голенища кусок газеты, разорвал её на четвертушки, свернул цигарку, насыпал в неё зёрен, завернул конец, вложил цигарку между зубов, зажёг спичкой и с наслаждением выпустил облако дыма.

– Вот, брат, как надо! Это махорка, русский табак!

Через час Швейк за пятак достал у одного солдата пакетик с махоркой, сделал цигарку из обрывка «Тагеблатта», который остался у него в мешке от того времени, когда подпоручик Лукаш следил по газете за великими победами австрийцев, и подал её капралу, с которым у него завязалась дружба:

– На, сделай себе тоже такую ножку! Они её называют «козья ножка». Черт её знает, что это такое! Ну вот, товарищи, мы скоро всю Россию узнаем, только потихоньку да помаленьку. Хорошо! Да-да!.. …мать!

Через десять минут их снова окружили русские новобранцы, возвращавшиеся с военных упражнений. Заметив швейкову трубку, они загоготали от удовольствия.

– Вот, пан, хорошо! Трубка у него здоровая! Ну как, земляк, скоро война кончится? Много у вас офицеров?

И Швейк, чувствуя удовольствие от того, что на него обращено всеобщее внимание, сказал:

– Хорошо, да-да-да, – протягивая это «да», как засыпающая курица.

К обеду русский солдат принёс две миски, рассчитал пленных по десяти и, не говоря ни слова, указал на миски. Пленные столпились вокруг и принялись хлебать щи. Затем солдат пришёл с кусками говядины, нанизанными на прутья, и с двумя караваями хлеба. Он ушёл и снова принёс в шапке сахару, дал каждому по два куска, и его простодушное, доброе лицо заулыбалось.

– Хорошо в плену, а? Не нужно было воевать! Ничего, в России, в лагерях будет вам хорошо!

Но к вечеру к сараю пришли казаки, защёлкали нагайками, закричали: «Поднимайся, пошёл, пошёл!» – и погнали пленных во двор, а со двора на площадь.

На площади стояли ряды солдат, множество пушек и возов с хлебом, а в углу – бесчисленное голубовато-серое стадо пленных.

К ним подогнали кучку, в которой был Швейк, сейчас же всех окружили, начали орать: «Пошёл, пошёл!» – сами сели на копей, там-сям прошлась нагайка по голове или по спине зазевавшегося пленного, и процессия двинулась вперёд.

По всем дорогам в полях, куда только достигал взгляд, можно было видеть отступающих солдат и обозы. Русские опять отступали – с нервной, раздражительной торопливостью.

Спустя час пленных нагнала тяжёлая артиллерия и въехала в их ряды. Казаки нагайками отгоняли австрийцев в сторону. Потом дорога вообще стала тесна для орудий и повозок, и пленные должны были идти в стороне полями, лугами и болотами.

Так шли до утра без отдыха, а сзади казаки подгоняли отставших ударами кнута. Перед рассветом пленных согнали в широкую долину, разрешили им сесть и отдохнуть часок.

Потом стала слышна непрерывная канонада, снова раздалось: «Пошёл, пошёл!» – и измученная, истерзанная, сонная и голодная масса пустилась в поход. В полдень прошли Кременец, к ночи достигли Шумска.

Там менялось этапное начальство. Пришли русские унтеры с фонарями и начали кричать: «По четыре! Становись по четыре!»

Потом шли и считали, путались, ругались, возвращались, снова, снова считали, опять ругались и путались. Потом распустили пленных по ригам. Но едва те легли, – вернее, свалились на землю, опять явились солдаты с криком: «Выходи, выходи! Надо вас сосчитать!»

Все должны были выйти на улицу. Русские солдаты выстраивали пленных по четыре в ряд, а какой-то офицер ходил, тыкал в первого в ряду пальцем и считал: «Раз, два, три, четыре…» А когда дошёл до цифры сорок, спутался, вернулся и начал снова. На сорока опять споткнулся и начал орать:

– Вот, сволочь германская, австрийские морды! До самой смерти их, проклятых, не сосчитаешь! Нужно им каждому морду набить!

А Швейк, удивлённый такой слабостью в математике, не удержался, чтобы не сказать, когда офицер прошёл мимо него:

– Братец, мне кажется, ты считать не умеешь. Не дай Бог, если я у тебя пропаду: тогда тебе ваш царь снесёт голову.

Считали их до рассвета, гнали в риги, из риг – опять на улицу, но так и не сосчитали. Наконец офицер послал их ко всем чертям, сказал им на ночь »…вашу мать, сукины дети!», и Швейк, все время бывший с капралом, наконец-то добрался до заслуженного отдыха.

Этапный начальник Шумска, полковник Лазарев, был мужчина честный, последовательный и властный, ненавидевший до смерти немцев и других врагов России. Когда ему утром доложили, что прибыли шесть тысяч пленных, он оделся, обошёл несколько риг и проявил нескрываемую радость по поводу того, что чехи добровольно сдаются русским. Он спросил у Швейка, откуда он, и когда услышал, что из Праги, то сказал с улыбкой:

– А, Прага, я её знаю. Оттуда к нам пришли благоверные Кирилл и Мефодий. Но теперь там живут одни германцы; французы их оттуда скоро выгонят, потому что это недалеко от Парижа. Знаете, город Пильзен, где варят такое хорошее пиво? Мы этот Пильзен, чехов и другие сорта славян освободим. Карпаты тоже ведь большой город?

И Швейк, вежливо козыряя, ответил на эту великодушную декларацию:

– Рад все это слышать, ваше благородие. Я вас, правда, не совсем понял, но думаю, что вы говорите так же глупо, как покойный наш лейтенант Дуб, который нам тоже все что-то хотел показать. Хорошо, да, да, да.

На этом они расстались.

Шесть тысяч пленных, которым по приказу военного начальства нужно было дать в Шумске обед, хлеба, сахару и чаю или, в случае невозможности это выполнить, выдать по двадцать пять копеек на человека, немало озаботили полковника Лазарева.

На маленьких счетах, лежавших у него на столе; он сосчитал, что это обойдётся в тысячу пятьсот рублей, а фотография красивой девочки, стоявшая возле счётов, напоминала ему, что у него дочь, приданое которой он до сих пор добросовестно проигрывал в карты. В его душе возникла тяжёлая борьба.