Южное лето (Читать на Севере)

Буцик погиб в драке со стаей собак.

Похоронен на моей даче у забора с видом на Крым.

Змей

Они сидели на пляже на топчанах.

Один, в тёмных очках, ел семечки и плевал в кулёк.

Другой, в соломенной шляпе, его внимательно слушал.

– Они живут на дне океана и называются панцирные змеи.

Недавно поднялись на поверхность в Ленинграде.

Представляешь, трос диаметром 50 миллиметров стоит, качается.

Удар – и в судне дыра.

На пляже появились.

Кто-то видит – трос, хочет отодвинуть.

Удар!

Отлетел на три метра, и перелом ноги.

В одном общежитии перестала идти вода.

Вызвали водопроводчика.

Открутил он внизу под раковиной отстойник.

Оттуда голова.

Удар!

Он отлетел с поломанными рёбрами.

Но побежал…

Змей за ним.

Он к милиционеру – змей за ним.

Милиционер выхватил пистолет.

Выстрел. Попал в глаз.

Змей убит.

Всё!

Теперь скелет змея в военно-морском музее.

Панцирь – алмаз не берёт.

Полпанциря в танковый институт передали, полпанциря в ОМОН…

Но повторить не могут.

Здесь, в Аркадии, говорят, пацаны во время прибоя спину видели.

Но трезвого подтверждения нет.

А вот под Одессой в посадке удав напал на спортсмена – это точно.

Как они друг друга ни душили – никто не вырвался, оба погибли.

Но это подготовку надо иметь. Физическую. Оба имели.

А под Черниговом соловьи напали на корову.

А там жрать нечего.

Они ж вегетарианцы, на зерне.

Это ж невиданный случай, чтоб соловьи мясо жрали.

Это ж совсем другое пение по ночам.

Корова полудохлая, ей тоже жрать нечего.

Они ей повыклевывали все органы.

Сейчас опасаются за людей.

А соловьи тоже приспособились.

Один поёт – остальные нападают.

И размножаются во время нападения.

Знаешь, что хорошо против них – попса.

Не вся. Но определенные певцы.

Не помню фамилии, но этот, без зубов, как запоёт – все соловьи по дуплам.

И, говорят, два-три дня нападений нет.

А тут по селам еврей один с медведем ходил – танцевали оба под один бубен, волков отгоняли.

А волки налетели…

И, представляешь, еврею ничего не сделали – медведя порвали на куски.

Еврей этот, говорят, теперь с волками выступает.

Пока, конечно, панцирный змей на них не напал.

Ну, этот вообще не разбирается.

Ему по фигу, кто какой национальности.

Удар!

Где еврей, где медведь…

Звери, конечно, сволочи.

Дружишь с ними, дружишь, дрессируешь…

А он жрать захотел внезапно – и всё, привет!

Так что я опять к людям склоняюсь.

Ну… Айда в воду.

Ты море щупал? Как вода сегодня? Тёплая?

Кошка Фелиция

Наша кошка Фелиция, преданная, но мрачная красавица, принесла Наташе в постель половину мышки.

Я думаю, лучшую половину.

Она очень любит Наташу.

И не могла понять, отчего шум, гам, беготня.

Она шептала:

– Позвольте! Извините. Неужели после колбас, сосисок вам не хочется чего-то свеженького? Это деликатес.

Все кричали:

– Забери! Унеси!

– Ох, – вздохнула Фелиция. – И как их понять, если они сами себя не понимают. Не хотите есть свежую, можете отварить.

– Убери немедленно, гадкая тварь!

– Да уберу, уберу! – говорила Фелиция. – Лично я предпочитаю живую дичь. Это еда аристократов. Это во-вторых. А во-первых, ты её поймай! Подежурь с моё, погоняй по дому, а потом ори. Ничего не видела отвратительней хозяина в очках с солёным огурцом во рту.

Отойди. Дай пройти.

Дикари!

Собака Даша

Собака Даша у нас страдает.

В будке, на цепи, на проволоке.

Молодая, длинноногая, ласковая, но печальная.

Ночами воет. Будит. Беспокоит.

Встал я утром. Пришёл утром к ней.

– Ты чего воешь по ночам? – спросил я Дашу. – Я же молчу, хотя верчусь, храплю, страдаю. А ты воешь, Даша, воешь. Ты чего?

– Душа болит.

– Вот не знал, что у собак душа.

– Но мы же воем.

– А мы хохочем.

– Я думала, что это лай.

– Нет, хохот. Это когда мы слышим не то, что видим, мы начинаем хохотать. А вам кажется, что лаем. Но посмотри, я тебе и будку, и загончик, и еду…

– Нет, – сказала Даша. – Материально ничего. Но эти ночи… Ты когда-нибудь однажды ночью на цепи сидел?

– Боюсь, что да!

– В мои-то годы?

– Боюсь, что нет!

– Что же ты всего боишься, босс?

– Я каламбурю, пёс.

– А я и туда не могу, и здесь не могу. Вот, что ты сделал со мной, мой хозяин.

– Снять ошейник?

– А я уже сбегала. Музыка там. Кафе. Таких, как я, ханыг голодных…

– А я и не знал.

– А я вернулась. Я и сейчас из ошейника выдёргиваюсь, смотри… А вот так надеваю…

– Значит, и сбегать не хочешь?

– Нет… Валяюсь и вою. Как луна по краю облака ударит серебром – не могу, не могу… Я не могуууу…

– Ты выть мне перестань, собака.

– А ты теперь прикинь: мне сколько?

– Год примерно. Это много?

– Да уже немало. Ты о детях что-нибудь слышал?

– Ха!

– Нас было шестеро. Нам было хорошо.

– Ну, вам и есть там было нечего.

– Зато все свои. Вот у тебя еды много, а свои есть?

– Ха…

– И меня ты вырвал, посадил на цепь. Налил миску и попрекаешь.

– Хочешь назад?

– Нет. И туда не хочу, и обратно. Конечно, здесь супы, уколы, прививки…

– Ты всем мешаешь.

– Ну выгони.

– Ты успокойся.

– Я спокойна.

– Завтра поедем знакомиться. Есть тут один… Полюбишь.

– Лучше его сюда.

– Нет… Он слишком дорогой. Так что сиди. Молчи. Нет… Нет! Молчи… Молчи…

Я вышел и сторожу приказал затянуть ей ошейник.

Литваку

Борис Давидович!

Ты прокладываешь лыжню.

Мы гуськом за тобой.

Как говорят в спорте – «прицепиться к лидеру».

Мы с тобой выросли в то время, когда всё знали наизусть.

Всё в голове – ничего на бумаге.

И всё при себе: вещи, бельё.

Набор для любви.

Набор для тюрьмы.

Набор для голодухи.

Главное – дружба и порядочность.

Хотя это одно и то же.

У какого-то ребёнка глаза с каждым годом становились всё хитрее.

Он уже к десяти годам скопил что-то более существенное, чем мнение.

А мы начали жить в шестьдесят.

Наша власть всегда путала причину и следствие.

Она придвигала к народу динамики, а надо было придвигать микрофон.

Что ты и сделал в бурные девяностые.

До этого молчание было знаком несогласия.

Слышно было, что он ест, но не слышно, что говорит.

Борис Давыдыч, ты был избалованным ребёнком.

Ты говорил, что хотел.

От этого ты такой худой, лёгкий и остроумный.

А сегодня ты не только сказал, ты построил, что хотел!

И сказанное, и построенное тобой будет жить, радуя! Радуя! [1]

Тебя знает или думает, что знает, весь русскоговорящий, и нерусскоговорящий, и плохоговорящий мир.

Теперь если спросят: «Кем хочешь быть, Литвак?»

Отвечай: «Здоровым!»

Разреши мне от всей души и от себя лично пожелать тебе крепкого здоровья и долгих лет личной жизни, чтоб сохранить успехи в работе.

Ты заслужил всё, что может придумать самый любящий тебя человек.

Не ищи мою руку, Литвак.

Я обнимаю тебя. Твой М. М.

Диагноз

Известие пришло в пятницу. Это был диагноз.

И море стало светлым, и коньяк – пресным, люди стали добрыми, жеребец стал милой лошадью. Стали видны люди. И появились на берегу и на склонах. Денег не брали, а говорили: спасибо. Спасибо за то, что вы у нас были! А где он был, он и не помнил. Он носил комок в горле, и следил за своим мужеством, и не хотел женщин. Хотя если вода по ним стекает, то всё-таки… И руку класть тогда не стоит, чтоб не мешать течь воде, только вода владеет ею. Она моя… Он мой… Кто чей и почему? Только поэтому. А мой? Моя? Тяжело без него и тяжело с ним. Ты его «твоя»? Или он тебе «мой»? Шёл потрясённый… В слова превращать не стоит. Это удивительное прощание. Всё, всё рассыпалось и стало различимым и различным. И он видел, и он слышал, и он понимал вовсе не глазами и мозгом, а всей, чего он никогда не знал, – душой.