Южное лето (Читать на Севере)

Как я уеду?

Вот такие дела, вдруг и навсегда.

Только Чаленко меня и спас.

Капустник нужно было готовить.

А когда я ночью в трюме на куче угля натягивал гусеницу на С-153, я вспомнил про письмо из Ленинграда от Ромы Карцева.

Оно показалось мне очень толстым.

Я распечатал и при жёлтом малярийном свете переноски: «Райкин включил в свою программу твой монолог, я посылаю программку».

И, сидя в угле, в грязи, грязными, пыльными глазами я увидел среди знаменитых писателей свою фамилию, и уехал.

Я весь Одесский порт вывез с собой.

Я увёз тёмные портовые ночи.

Я увёз человеческие пароходные голоса.

Я увёз длинный свет фонарей и поворотные огни кранов.

Я увёз лязг грейдера и шум песка.

Я увёз рассказы Камышникова.

Я увёз живого Витю Ильченко.

И красавицу секретаршу начальника порта Милу Гвоздикову.

Из Одесского порта в театр.

У Райкина из одиннадцати человек нас было трое.

Я увёз всё это и всё это потратил на ребят, на себя, на великого шефа, на всю страну.

А привёз обратно только благодарность за то время, за молодость, за интерес к жизни, за всё то, что называлось Ордена Ленина Одесский морской торговый порт.

Я увёз и трачу.

Тишка-Тихон-Тишка

Огромный чёрный грязный одесский кот.

И Фелиция – москвичка с белым носиком, белыми лапками, чистенькое, ароматное создание.

Её берут в Одессу на лето.

Тихон – местный бабник.

Кот со стальными нервами.

Даже присутствие чужого рыжего кота Аркадия его не волнует.

Он влюблён в холодильник.

Он трётся возле него.

Он нежно мяучит:

– Давай заглянем… Мы не будем ничего оттуда брать. Мы просто откроем, заглянем и закроем. Я забыл, что там. Я, кажется, туда что-то положил вчера. Кажется, сосиску. Да. Точно. Вспомнил. Я положил сосиску. Такую розовую. Приятную. Да. Точно. Мы сейчас откроем. Глянем – есть ли она там, и тут же закроем. Мр-р-р… А-а-а… Ну кто здесь хозяйка? Наталья Валерьевна, на одну минутку… Кто там рычит? Фелиция? Не обращайте на неё внимания.

Фелиция с подоконника:

– Ну мразь! А вы ему верите. Он туда сосиску положил?! Эта жадина?! Ненавижу. Эти одесситы – такие лжецы, предатели, хитрюги… Вот мы, русские… То есть вот у нас в Москве… Ну конечно, холодно. Мы почти не выходим. И грязь, и снег. Не очистишься… Но мы все чистые. А этот – посмотрите на его зад… В паутине! И смотрите, что с ним творится!

Где он был всю ночь?! Шерсть скаталась, плешь между ногами. Представляете – протёр…

У нас с едой нет проблем. Потому что мы не жадные.

Вы посмотрите на него! Пш-ш-ш! Пошёл вон!

Отвратительный мужик! И запах от него…

Пш-ш-ш! Пошёл вон!

Я просила его кастрировать. Я в ногах валялась. Отрежьте ему. Я вот это его всё видеть не могу.

Выпустите меня! Я оттуда полюбуюсь на мучения этого лжеца.

Сосиску он положил!

Не давайте ему ничего. Я сама видела – он спит с собаками! Вот пусть и жрёт их кости!

Всё! Я пошла на концерт! Там чудный мюзикл «Кошки». Сейчас я мелодию оттуда вспомню – «мр-р-р… я-я… мр-р-р…» Из-за этого мерзавца только про солдат – «он солдат, мама, на границе…» Нет… М-р-р… Тьфу… Вы все мне неприятны. На концерт, на концерт…

Эрнесту Штейнбергу от Жванецкого

Одесса есть движимая и недвижимая.

Движимая – та, которую увозят в душе, покидая.

Она – память.

Она – музыка.

Она – воображение.

Эта Одесса струится из глаз.

Эта Одесса живёт в интонациях.

Это компания, что сплотилась в городе и распалась на выходе из него.

И море, и пляжи, и рассветы, и лебеди на чёрной морской воде.

И все, кто умер и кто жив, – вместе.

Эрнест! Твои руки, твоя душа – через твою музыку в каждом.

Ты в Одессе зимой.

Я там летом.

Мы или в разных странах, или в разное время года.

Есть страна, где одно время года.

Но нас там нет.

Мы с тобой, как все в Одессе, разговариваем руками.

Ты играешь, я пишу.

Семьдесят многовато, если говорить.

Но не страшно, если думать.

Думай о другом.

Это не трудно.

Его не много.

Постарайся, Эрнест Борисович.

Я всегда рядом.

Твой Жванецкий.

Наш юмор добывается из воздуха и уходит в воздух.

Как пляжные звуки, крики приезжих: «Всё это надо записать!» – уходит в воздух.

Значит, юмор, язык, запах еды и красивые женщины – и есть воздух этого города.

Приезжий

– Где у вас почта?

– Пошлите со мной.

– У меня письмо.

– Пошлите со мной.

– Откуда вы знаете куда?

– Пошлите со мной. Я знаю куда.

– Я по почте хотел.

– Да нет. Пошлите со мной.

– Не пошлю.

– А как же вы узнаете, где почта?

Собака Буцик

Собака Буцик.

Дворняга. Самостоятельный, умный, независимый, маленький и кривоногий.

Очень сексуальный, но, завидев кость, соскакивал с девушки и бежал к миске.

Он знал, что главное.

Он жил у нас.

Но я его часто встречал в трамваях.

Он ехал в город, из города.

Соскакивал на нужной остановке, бежал домой.

Не лаял.

Свою территорию охранял.

Нашу – нет.

У нас он ел до отвала, но через час я встречал его в кафе.

Он выпрашивал милостыню: «Мадам, три дня без пищи…»

Я шепнул:

– Буцик! Ты же только что сожрал вчерашнюю кастрюлю борща…

Он мне сделал «тс-с-с…»

– Мадам! Я офицер… Я служил в органах. Уволен. Оклеветан. Опозорен детьми. Из-за дамы, мадам. Её перевезли сюда, и я пешком из Алма-Аты, через Астрахань – в Крым, в Ялту. У нас встреча на набережной. Любовь, мадам… Только любовь может гнать офицера из органов в эту глушь… Три дня без пищи, мадам… Если бы вон ту косточку с котлеткой и вон с тем гарниром, я бы вас проводил, мадам. Здесь масса хулиганья, стаи бездомных, мадам. А в схватках я незаменим, вот он подтвердит.

Я кивнул.

– Дело не в росте. Я знаю приёмы. Против ножа, против пистолета. Я б вам рассказал, мадам, что чувствуешь, когда идёшь против троих… Я вижу, вы перешли к сладкому… Официант, не убирайте мясное… Вон ту косточку, мадам, и я расскажу вам о себе. Меня переводили в Кремль на охрану первого лица. Вы понимаете: содержание, форма, витамины… Три кинолога и я. Мы все выходим и идём по Красной площади… Обо мне делали фильм… «Буцик-2». Сокращённое от Бронислав Кугенгейм – имею честь, мадам – потомок графских кровей – шпоры не ношу, хотя на лошади как влитой… Всё бы сложилось, если б не коты… Эти мерзавцы так увёртливы… Даже если ты его скрутил – у него в каждом месте коготь или клык. Я сторонник переговоров, мадам, но там не с кем говорить. А эти издевательства, оскорбления. Пристают, только когда ты за решёткой. Эти сволочи всегда на свободе. Почему их не сажают на цепь? Как они так устроились? А в те редкие минуты, когда я за решёткой, он и начинает: и рожи, и оскорбления, и вызов на бой, причём к нему на дерево. И знает же, когда я голоден. А я голоден всегда, мадам, работа такая… Тут он и начинает. Садится жрать буквально там… Там, где кончается цепь. Рассчитывает, сволочь, математически. И жрёт, мадам, то, что ему вредно, – мозговую кость с кусками мяса… Давится, подонок, кашляет, ложится на мясо и отдыхает. Мразь – на мясе, на отварном, на глазах на моих. Можно тронуться умом, мадам. И, нажравшись, навалявшись, укатывает кость… Я бы уже её как-то ночью достал… И он догадался… А когда я вырываюсь – его нет… Десятки кругов даю с переулками – нигде нет. Растворился. Как в будку посадят – он сидит напротив. Но, мадам, о врагах ни слова. Могу проводить, мадам… Я езжу на всех видах транспорта, кроме такси… О! Вы так щедры… О!.. Вы заказали специально для меня… Блинчики с мясом… О! Мадам!.. Как подаёшь?! Как подаёшь, болван! Вниз! Вниз, на пол клади… Это для меня! Извините, мадам. За любовь!.. Вы – бокал, я – эту кость… За чувство. За расстояние. За образ любимой… За Крым, за эту волосатую грудь, под которой сердце офицера КГБ. За вас, мадам!