Так близко, так далеко...

— Хозяин, продай ведро картошечки.

На что хозяин, успевший уже продать одно ведро и захмелиться на выручку, отвечал:

— Надо, дак лезь в подполье — нагребай. А мне туда спускаться до такой лысины...

Вчера мы с тестем облагодетельствовали одну тётку — попросили насыпать в рюкзак два ведра. Тётка, насыпая нам картошку, удивлённо жаловалась:

— Вон какая выдурила! Как пошла, как пошла... И ведь скажи ты, не пололи, не окучивали. Прямо и не знаю, куда девать.

— Не переживайте, — утешили мы её. — Весна придёт — всю разберут.

— Дак ведь дорога ложка к обеду.

— А-а. Это которая сухая рот дерёт? — догадались мы.

— Но! — радостно хохотнула тётка.

Подошёл тёткин сосед, почерневший, изнервничавшийся от долгого воздержания мужичок. Не подошёл, а подскочил, дёргаясь и злобно скалясь. В каждой руке он держал по крупной розовой картофелине. Он так сжимал их, словно хотел раздавить в песок, в крахмал.

— Сентифоль! — визгливо закричал мужик. — Гляди какая! Сентифоль-то!,.. Это что жа, пропадать ей? В крестину, в поперечину!

Жалко было мужика. Только что на его глазах счастливая соседка упрятала в карман денег на две «красненьких» и теперь поспешно завязывала мешки. И всего-то четыре шага не дошли мы до его сентифоли.

Мужик ударил себя картофелинами по голове и, горестно качаясь, пошёл к своим мешкам.

Трудные дни переживала улица имени Дарвина: был трвар, но не было денег.

...Викеша просидел у нас почти до обеда. Временами он выглядывал наружу, пытаясь по каким-то незримым приметам определить моральный дух гарнизона крепости, которую ему предстояло взять обратно.

Крепость угрюмо молчала.

В полдень явилось подкрепление.

Громко дудя в горны и стуча в барабаны, пришёл отряд пионеров и потребовал у растерянной Ирины Сигизмундовны выдачи Викеши.

Юные следопыты принесли чудное известие, тотчас же облетевшее наш мирный кооператив. Оказывается, всё лето пионеры школы N168 Заюлинского района шли по следам своего прославленного земляка, старшины второй статьи Викентия Павловича Смолярчука, геройски павшего под городом Таманью и похороненного в братской могиле. А ничего не подозревавший Викеша был, между тем, жив. Безобразно, преступно жив — настолько, что пил по ночам водку и закусывал семенными огурцами...

Пашка.

Продал свою дачу Пашка. Продал втихаря — мы узнали об этом случайно. Шли с женой мимо Пашкиной ограды, услышали лёгкий шорох, оглянулись и вздрогнули. Из зарослей малины глядела крючконосая старуха с распущенными седыми волосами.

— Ребятки, — сказала старуха низким голосом, — банку мне не откроете? — она протянула нам консервы «Завтрак туриста».

— Колупала, колупала — замучилась. Хоть зубами грызи. Да и зубов-то уж нет...

— Что же, вы это и едите? — заволновалась жена. — Вы бы сварили себе чего.

— Куды! — усмехнулась старуха. — Ты глянь, как они скочут. — Она показала руки. Руки её не просто тряслись — прыгали. — Сваришь с имя. До рта бы донести, прости меня господи.

— Да вы пойдёмте к нам — я вам борща налью свеженького.

— Что ты, девка! — испугалась старуха. — Молчи, не говори!.. Сама-то, сноха, ищо ничего, а сам-то съест, как узнает. Ходишь, скажет, по дворам — кусошничаешь.

Вот старуха-то, оказавшаяся Пашкиной матерью, и поведала нам под секретом про манёвр сына. В соседнем кооперативе «Локомотивщик» нарезали Пашке участок. Получил он его ещё весной и теперь достраивал там дачу, подводил под крышу. А эту продал. Ну, не продал ещё окончательно, а только приготовил к продаже: собрал урожай, вывез мебель, оставил одну раскладушку для матери, чтобы не ночевать ей на полу, пока она тут дачу караулит. Оставил он ей также недельный запас консервов, банку варенья и три буханки хлеба.

— Да мне много-то и не надо, — говорила старуха, добросовестно перечислив свои запасы. — Куды мне. Я вон хлебца отрежу да ягодки поклюю с кустов, какая осталась, — и сыта. Ровно воробей. Я уж своё отъела. Не в коня корм: помирать скоро. Пусть они живут, молодые. Вот продадут дачу — машину купят. Тут одне давали четыре с половиной тыщи, да сам не согласился. Шесть просит. Машины-то нынче тоже каких деньжищ стоят...

Старуха ушла в дом, прижимая к груди открытую банку, чтобы не растрясти по дороге «Завтрак туриста»,

Артамонов.

У Артамонова вышла новая книжка. Артамонов литературный критик, и книжка у него, естественно, вышла критическая. Викентий Павлович, перелистав её (Артамонов преподнёс ему экземпляр с дарственной надписью), крепко зауважал соседа, стал обращаться к нему на «вы». «Каких людей песочит!»— говорит Викеша, поднимая вверх палец. В его понимании критика занимается только тем, что «строгает» и «песочит» сочинителей, а поскольку на страницах артамоновской книжки мелькают такие имена, как Шолохов, Леонов, Сартаков, Викеша и сделал собственный вывод о всемогуществе автора. Переубедить его невозможно. Мы с ним были как-то однажды в редакции журнала: Викеша подвёз меня туда на своём «москвиче» и сам зашёл — полюбопытствовать. Перед дверью с надписью «Отдел критики» он дёрнул меня за рукав и шёпотом спросил: «Это здесь, что ли?» Сюда, что ли, — имел в виду Викеша — вызывают проштрафившихся писателей снимать с них стружку?

Впрочем, может быть, и не надо переубеждать Викешу. Артамонов и на самом деле очень даже неплохой критик. Во всяком случае, он, в отличие от большинства своих коллег, не употребляет слов «волнительно» и «лица не общим выраженьем» — и за одно это ему можно многое простить.

По случаю выхода книжки была устроена праздничная рыбалка, с приглашением редактора артамоновского труда, ветерана издательства и непревзойдённого удильщика Игнатьича. Привёз Игпатьича всё тот же Викеша — сам вызвался съездить.

Мы не очень-то верили в богатый улов и соблазнили Игнатьича больше для того, чтобы угостить здешней идиллией, красотой уютной нашей протоки. И утро, надо сказать, выдалось на заказ: безветренное, солнечное, с нежным розовым туманчиком над водой. Но Игнатьич вылез из машины таким воином, таким суровым помором, что мы сразу поняли: поэзией его не проймешь — нужен вещественный результат. Поэтому засуетились, запереживалй: поймает — не поймает?

Нам повезло: Игнатьич вытащил карпа. Такого лобастенького крепыша в полторы ладошки длиной. У него затряслись руки, он долго не мог нацепить нового червя и, цепляя, всё оглядывался на вторую удочку: как бы и там не хапнуло, не потопило поплавок, пока он тут возится.

В этот момент на противоположном берегу хлестанул выстрел. И сразу — второй... И ещё через несколько секунд— дуплет.

Какой-то ублюдок стрелял из кустов по уткам, кормящимся в дальнем конце протоки.

Это было неслыханное, фантастическое нахальство — стрелять почти в черте города, в местах, безусловно, запретных, под окнами кооперативных домиков! Это была сверхгнусная подлость — охотиться здесь, зная, что за десять километров нет ни одного милиционера и за сто — егеря. Душегубство это было — холодное, расчётливое, беззастенчивое.

Артамонов начал рвать застёжки плаща: плыть, плыть туда немедленно! Догнать, поймать, сломать к чертовой матери ружьё, намылить шею!

Игнатьич схватил его за плечи.

— Сбесился!.. Он же с ружьём! Резанёт дробью поперек живота — вякнуть не успеешь!

— Я ему резану! — рвался Артамонов. — Я ему сейчас резану, гаду!

Мы не пустили Артамонова. Опасное это было дело, да и безнадёжное: пока переберёшься на ту сторону — браконьера и след простынет. Мы только покричали со своего берега:

— Эй, ты, сволочь такая, что ты делаешь?!.. Ну-ка, прекращай, паразит, а то сейчас переплывём!

Браконьер ушёл. Так мы его и не рассмотрели. Увидели только, что кустики зашевелились. Он ушёл подальше от берега и оттуда — явно издеваясь над нами (хрен, мол, теперь догонишь) — пальнул напоследок по высоко летящей утке.

...У Игнатьича после этого прекратился клёв. Мы-то знали — почему. Он «взял» своего карпа, и больше, по законам нашей протоки, ему не полагалось.