Казацкие байки

А вскоре его нашли в доме повесившимся на той самой балке, к которой он привязывал нищего, когда работал над распятием…

Так и унес он с собой в могилу, вырытую за оградой городского кладбища, тайну о том, как удалось ему столь правдоподобно вырезать муку на лице распятого…

Пурпурные розы…

В глуши острова Хортица, среди волнующихся на лёгком ветру с Днепра плавневых зарослей, за которыми буйно зеленеют перелески, у Осокорового озера притаилась небольшая лужайка, окружённая древними дубами, словно лыцарями-казаками, охраняющими её от чужого глаза.

Тому, кто случайно наткнётся на неё в плавнях, откроется дивная картина: по окружности лужайки, подступая прямо к дубам-лыцарям, разрослись низкие кусты пышных пурпурных роз. С первого взгляда видно, что розы эти — особенные, необыкновенные. Нигде в округе, да и в других местах не найдете вы таких. Растут они только в этом месте и нигде больше… Пробовали их пересаживать — не принялись. Хотели их истребить, выкорчевать лихие люди — в том же году они зазеленели снова. Буйно раскинули они в разные стороны свои огромные бутоны, которые тянутся к солнцу, раскрываясь во всей своей невиданной красе, словно сердце на ладони.

Это укромное место, освященное скорбью наших благочестивых предков — казаков запорожских, не обозначено на картах острова и только старожилы знают к нему дорогу.

Здесь, на этой поляне более трёхсот лет тому назад, когда стояла ещё Запорожская Сечь, случилось событие страшное, мало кому из нынешних жителей Хортицы и Запорожья известное…

После того, как в 1709 году кошевой атаман запорожцев Кость Гордиенко и гетман Мазепа подписали с Карлом XII союзнический договор, царь Пётр I отдал приказание князю Меншикову двинуть из Киева в Запорожскую Сечь три полка русских войск под командованием полковника Яковлева с тем, чтобы «истребить всё гнездо бунтовщиков до основания». Подошедший к Сечи полковник Яковлев, чтобы избежать кровопролития, пытался договориться с запорожцами «добрым способом», но зная, что на помощь осаждённым из Крыма уже двинул своё войско кошевой атаман Сорочинский с татарами, начал штурм Сечи. Первый штурм запорожцы сумели отбить, при этом Яковлев потерял до трёхсот солдат и офицеров. Запорожцам даже удалось захватить какое-то количество пленных, которых они «срамно и тирански» убили.

11 мая 1709 года, в результате предательства реестрового казацкого полковника Игната Галагана, который знал систему оборонительных укреплений Сечи, стрельцам удалось смять оборону запорожских казаков. Крепость была взята, сожжена и полностью разрушена.

Оставшиеся в живых казаки, числом около пятидесяти ушли в плавни, где и укрылись от стрельцов. Собравшись у святого места, где прежде стояла вырубленная из дерева статуя Перуна — святого покровителя острова Хортица, порешили казаки уходить на чужбину — в края Турецкие.

Но, прежде чем покинуть отчизну, уговорились они, что совершат общее богослужение (открыто молиться старым русским богам они уже не смели) и простятся с родными краями. Для этой встречи и избрали они лужайку в лесу.

Избегая опасности, уходя от стрелецких постов, сошлись они темною ночью. И средь безмолвных дремучих дубовых лесов, под звездным сводом, в последний раз на родной земле обратились казаки к Перуну, моля дать прибежище в чужой земле и лелея тайно надежду, что даст им Перун возможность когда-то воротиться в родные края.

А потом простились с отчизной. Многие из них взяли на память горсть родной земли, многие целовали ее, орошая слезами горючими.

Но выдал тайное место запорожцев подлый предатель Галаган, и окружили поляну стрельцы плотным кольцом, из которого и заяц не выскочил бы. И обнялись на прощание казаки и встали в круг, оборотившись к лесу лицом…

Долго рубились они с ворогом, но слишком неравны были силы… И вот один за другим пали казаки от пуль свинцовых да от штыков стрелецких…

И выросли вскоре из земли, щедро политой казацкой кровушкой, алые розы — свидетельство преданности казаков друг другу и любви к родине.

Шли годы, и люди постепенно забыли о битве смельчаков с царскими стрельцами, в которой сложили они буйные головы, но место, где прощались они с родною страной, долго уважали и чтили жители Хортицы.

В старые времена были Хортицкие леса темнее и гуще. Теперь на месте дремучих лесов зеленеют лишь перелески и широкие поля. Местные селяне пытались распахать и засеять и лужайку с розами, ибо повсюду вокруг уже простирались возделанные нивы. Но словно само провидение хранило то место. Случилось тут подобное тому, что всегда бывает, когда кто-то пытается вторгнуться в место святое… Лишь только примется кто-то пахать лужайку — либо плуг поломается, либо конь падет…

Сказывают, посеял всё-таки как-то селянин на лужайке лён. Вырос лён, созрел, выдергали его, вымочили, высушили и уже начали трепать, и тут вспыхнул лён алым пламенем. От того пламени загорелась сушильня, а за ней — вся обширная усадьба того хозяина, что засеял лужайку льном, и в том пожаре погибла его молодая дочь.

С той поры никто не отваживался пахать святое место, и розы росли в приволье, становясь всё краше и краше…

Вряд ли сейчас кто-нибудь сможет отыскать ту лужайку в бескрайних плавнях, разве случайно наткнувшись… Лишь несколько казаков знают дорогу к нему, но место святое хранят они в тайне…

Блуждающие огни…

— А что, кум Митрий, — Захар потянулся всем своим сухим жилистым телом. — Мож, заночуем тута? До постоялого двора нам еще ехать и ехать…

Мужики поили коней у небольшой степной речушки и сошли с телег, чтобы размять ноги. Митрий хмуро посмотрел на солнце, которое краем кроваво-красного диска уже коснулось далеких степных ковылей, и, заломив на затылок шапку, сказал:

— Неладное это место, кум! Помнишь, издеся наши чумаки [1] порезаны были разбойниками лет, почитай, уж пять-семь тому? Тогда и брат мой Кузьма тута головушку сложил ни за что, ни про что. Давай ишо протянем сколь сможем до темна.

— Э-э, кум, дык ты что, привидов боисси?

— А ты, Захар, будто не слыхал про заложных покойников? — Митрий был хмур челом и задумчиво морщил лоб.

— Чегой-то слышал от бабки. Не упомню уж… Скажи, коль знаешь!

— Ну, эт, кум, покойники, кои не своёю смертью погибли: кто руки на себя наложил, либо по пьянке там, либо убитые разбойным делом, как брат мой Кузька… Все, значит, покойники, оставшиеся неотпетыми, земле не преданные… Ить разбойники што с ими делали — в овраги сбрасывали, в канавы придорожные. Хорошо, ежели хворостом каким закидывали…

— А всё одно, кум, лучшего места для ночёвки не сыскать нам! — сказал Захар. — Не боись, костерок распалим, никакой привид [2] к нам не сунется!

— Да, не боюсь я! Только худое енто место! Как есть — худое!

— Ладно, кум! Делать неча, придётся тута ночевать: и вода есть, и лесок рядом с дровишками… Давай уж здеся!

Митрий ничего не сказав, начал молча распрягать лошадь.

Скоро в котле закипел кулеш, приправленный салом, и Захар выудил из-под соломы, которой был притрушен воз, кварту чистой, как слеза самогонки.

— Слыш-ко, Митрий, — черпая деревянной ложкой горячий кулеш, спросил Захар. — А иде ж брата твово схоронили?

— Да тута где-то добрые люди и прикопали их всех, разбойниками убиенных. Нам-то обсказали про енто чумаки, кои через день после нашего обоза ехали, да крови много на шляху увидали. Пошли по следам и нашли всех возниц зарезанными. Восемь мужиков нашенских было — всех порешили! А лошадей с телегами увели. Те чумаки нам обсказали, иде прикопали наших, значит, да только мы енто место не нашли… Сколь не искали…

— И что, души их? Неприкаянны с тех пор?