Так близко, так далеко...

Когда ноги у него шибко разболятся, дядя Саша всё равно дежурит, только на крылечке своего дома. Посидит, посидит — пальнет, крикнет. Помолчит — снова пальнет и снова крикнет.

И мы спокойно спим в своих разнокалиберных скворечниках. Раз кричит дядя Саша — значит, всё в порядке.

За вторым столбом меня обгоняет голубой «москвич». За третьим — шоколадные «жигули» и почти сразу мягко покачивающаяся серая «волга».

Вот кого я ничуточки не боюсь, так это личных автомобилей. Наоборот, они меня боятся. Они загодя начинают забирать влево, осторожно и предупредительно объезжают меня. И если я при этом вдруг вильну рулём, машины испуганно вскрикивают.

Дядя Саша, когда его догоняют машины, останавливается. Нет, не для того, чтобы «проголосовать». Просто останавливается, отступает — от греха подальше — к самому краю дороги и, повернувшись к ним лицом, пропускает.

Догнал дядю Сашу «москвич» — обдал пылью, покатил дальше.

Догнал «жигулёнок» — бодро проклаксонил: «Салют, дядя Саша!» — и показал корму.

«Волга» споткнулась было, но, осторожно перенырнув колдобину, снова наддала ходу.

Видать, тоже у товарищей лимит времени: торопятся — боятся, как бы камера не спустила.

А у меня сегодня всё в ажуре. Правда, на свадьбе я потерял минуту, но зато магазин подарил мне аж полторы: очереди совсем не было. Так что я могу себе позволить задержаться.

— Дядя Саша! — говорю я, притормаживая — Давай сумку-то, довезу. Повешу на руль — и алле-пошёл.

Дядя Саша прижимает сумку к себе, словно боится, что я выхвачу её, и строго говорит:

— Яйцы!.. Яйцы у меня здесь. Вот эту вот, если желаешь помочь, возьми. Тут хлеб... Четыре буханки? — уточняет он вопросительно (дескать, четыре-то довезешь ли? Не передумаешь?).

— Давай-давай, — говорю. — Домчим — будь спокоен.

— На штакетник там повесь!.. Сумку-то! — кричит мне вслед дядя Саша.

...Камера начинает дрябнуть. Потерявшее упругость колесо больше не выталкивает из-под себя мелкие камешки, а мягко обволакивает их.

Но теперь уже не страшно.

Двенадцатый столб... тринадцатый... четырнадцатый — и я поворачиваю в свой кооперативный рай...

II. Покупка 

Это началось ещё осенью. Однажды за ужином жена сказала:

— Хочу грядку.

Я не понял.

— Ну, грядку. Пусть всего одну, пусть совсем маленькую. Я бы там посадила вот столько лука, — она отмерила руками сантиметров тридцать-сорок, — вот столько редиски, вот столько гороха, вот столько салата, вот столько укропа, а всё остальное заняла бы под цветы.

— Минутку. Что всё остальное? Ведь грядка-то одна. И маленькая.

Жена подумала и сказала:

Ну, я посадила бы цветы по краям.

Откровенно говоря, я давно ждал чего-нибудь этакого. Не может быть, говорил я себе, чтобы у молодой женщины со временем не обнаружился какой-нибудь каприз. Таких женщин и в природе-то не существует. Но убогое воображение подсказывало мне стандартные претензии: она-де губит со мной свою молодость, замуровала себя в четырёх стенах среди кастрюль и пелёнок, мы редко бываем в гостях, в театрах, на концертах и так далее. К этому я готовился. У меня был продуман план обороны, в котором предусматривались мелкие отвлекающие уступки и ошеломительные контрудары, перерастающие в рейды по тылам.

Нелепая грядка упала как снег на голову. Я растерялся.

— А может, купим абонемент на симфонические концерты? На целый год, а? Будем ходить, слушать.

— С ней? — кивнула жена на дочку и грустно покачала головой. — А в огороде я бы ей лопаточку дала — она бы тоже копалась, никому не мешала.

— Погоди, погоди! — всполошился я. — Только что ты говорила про одну грядку.

— Ну да, мне больше и не надо. Но грядки-то в огороде делают, не на асфальте же... И пусть бы там не было домика, — снова замечтала она. — Можно соорудить шалашик или сделать навес от дождя, а пищу готовить на летней печке.

— Стоп! — решительно сказал я. — Огород, шалаш, печка... Где ты всё это собираешься устраивать? На детской площадке? Во дворе? Ведь нужен участок. Ведь это, золотко моё, называется дача.

Жена подняла глаза вверх, прислушалась — что там происходит в её душе — и спокойно ответила:

— Значит, я хочу дачу.

— Милый, купи мине дачу, — пробормотал я.

— Я не говорила — милый, — уточнила жена,

Ещё бы... Но это и не про тебя. Песня такая есть.

Благодаря этой песенке на некоторое время тема дачи превратилась у нас в развлечение. Жене понравились слова, и она, вроде бы дурачась, принималась иногда напевать:

На что я немедленно отвечал следующим куплетом:

А поскольку в песне варьировались только эти два куплета — она ему: «Милый, купи мине...» (ленту, шляпу, дачу), а он ей: «Нет в мине, милая, денег...» — жене нечем было крыть, и последнее слово, таким образом, оставалось за мной.

Скоро, однако, жена сообразила, что её вовлекли в бесконечную и безнадёжную игру. Пение в доме прекратилось. Началась мелодекламация. Жена придумала контригру. Она подучила дочку, и эта козявка стала встречать меня одним и тем же весёлым воплем: «Хочу дачу!» Поприветствовав отца таким образом, дочка забиралась на тахту и, подпрыгивая на ней, как на батуте, выкрикивала: «Хочу! дачу! хочу! дачу! хочу! дачу...» Энергия в ней таилась неиссякаемая. Она могла прыгать часами. И прыгала бы, да не выдерживала сама жена, придумавшая эту весёленькую игру.

— Хватит, кисанька, хватит, солнышко. Вон у тебя уже носик вспотел. Пойдем купаться — и баиньки. А завтра опять попрыгаешь.

Наступало завтра — и всё повторялось снова.

В конце концов слова эти поселились во мне и стали жить самостоятельно. Я шёл по улице, и каблуки отстукивали: «Хочу! дачу! хочу! дачу!» Дачу требовали колёса электрички, все пишущие машинки в издательстве, часы, лежащие по ночам на тумбочке возле кровати, и даже дверь совмещённого санузла. «Хоч-чуу дач-чуу!» — канючила она мерзким старушечьим голосом.

...К зиме я сдался.

И тут, когда вопрос о покупке дачи в принципе был решён, - обнаружилось, что мы опоздали с этой идеей. Мы опоздали на целую историческую эпоху, ибо окружавшее нас человечество давно превратилось в дачников. Мы как-то проглядели этапы этого превращения, в том числе — главный, золотой период, когда «нарезались» участки, раздавались угодья и неугодья, обживались бугры и раскорчёвывались согры. Теперь же участки больше не нарезались. Нечего было нарезать. На много десятков километров вокруг, в борах и мелколесье, на взгорках и в поймах стояли дачи, дачи, дачи. Густой малиновый дух нежил обоняние.

Дачники правили миром, окружив города плотным кольцом. Они диктовали условия, они назначали цены на землю, клочком которой наделило их некогда щедрое государство, цены на солнце, воздух и речной песочек. Править дачникам было легко: они составляли большинство, силу. Отдельные даченеимущие чудаки, вроде нас, тихо и покорно вымирали в малогабаритных квартирах.

Само собой разумеется, почти все мои коллеги тоже оказались дачниками. Была дача даже у нашего юного корректора Витюши, всего второй год работающего самостоятельно и получавшего, насколько мне известно, девяносто рублей в месяц.

С Витюши я и решил начать свою разведку. К другим, солидным дачникам, мне даже боязно было подступиться.