Племянник гипнотизера

Упоминание про Колыму сразу изменило настроение. Петр полез искать фуражку.

– Я вообще говорю… Я про то, что милиционером надо быть тебе. У меня не получится… Вдруг он потребует документы? Что я ему скажу? Ты-то выкрутишься…

– А ты веди себя так, чтобы он не потребовал. Если будешь вести себя естественно, нормальному человеку никогда не взбредет в голову требовать у милиционера документы. Мотя, ты смог бы потребовать у милиционера документы?

– Нет, – чемпион даже замотал голой, похожей на несозревшую тыкву, головой. – Я их боюсь.

– Я не знаю уголовного кодекса…

– А кто его знает? Думаешь, они? Кодекс знает прокурор. Я же не говорю тебе – оденься прокурором. Ну ладно, теперь уже поздно болтать. Все острижены, кроме тебя и Марго. Пошли, ребята, солнце уже почти село. Командуй, старшина.

Петр Музей направил сползавшую фуражку и крикнул фальцетом:

– Вставай! Пошли!

Скиф поморщился:

– Не так… Разлеглись, вашу бабушку-распрабабушку! В шеренгу становись! – рявкул племянник гипнотизера.

Скифы выстроились в затылок друг другу и пошли.

Впереди Мотиков, в рваной фуфайке, маленькой кепочке, похожий на громилу в душещипательном фильме из жизни гангстеров, за ним приблатненный Сашка Скиф, Рита в вызывающей позе известного сорта девицы. Замыкал шеренгу тощий, грязный Циавили. Сбоку бежал Петр, придерживая милицейскую фуражку.

– Мы идем по Уругваю! – затянул Скиф.

– Ночь – хоть выколи глаза! – подхватила Рита.

Работающие на поле женщины долго смотрели вслед необычной колонне.

– О, господи! – судачили они. – Гляди, милиционер. Кавой-т к нам повели? Впереди-то, впереди… Ну и рожа…

Председатель колхоза «Первая пятилетка» Петр Николаевич Якушкин сидел за своим столом и мрачно курил сигарету. Вокруг сидели тоже мрачные бригадиры с такими же сигаретами во рту. Давно уже не было в колхозе столько неприятностей сразу. Шофер Сенькин, в трезвом состоянии тихий и даже застенчивый парень, выпив, становился хвастлив и задирист. Возвращаясь из райцентра с базара в нетрезвом состоянии, Сенькин устроил гонки с грузинской «Волгой», налетел на столб и перевернулся. В кузове находилось восемь женщин. К счастью, все остались живы, но троих пришлось отправить в больницу. Остальные с перепугу оказались нетрудоспособными. В результате МТФ и птичник очутились без людей. Молоковоз, пришедший вечером за молоком, ушел в райцентр пустым. Завтра наверняка жди неприятного звонка.

Петр Николаевич с обеда заседал в правлении со своими бригадирами и ничего не мог придумать. В колхозе и так было мало людей, еле сводили концы с концами, а тут сразу вышло из строя восемь человек.

Бригадиры дымили гаванскими сигарами и рассуждали вслух:

– Если Марфу взять с силосу… А Даньшина поставить на силос, а вместо Даньшина пусть встанет Крыгин, то все равно один хрен, некого ставить вместо Крыгина.

Шофер Сенькин сидел тут же и, свесив голову, безучастно смотрел в пол. Как поступить с ним, тоже было неясно. Конечно, с одной стороны, проступок очень серьезный, хорошо, что это еще так кончилось… По правилам Сенькина надо сейчас арестовать и отправить в райцентр, в милицию, пусть ему врежут там на полную катушку, наверняка припомнят и прошлые фокусы. А с другой стороны, кто завтра будет отвозить от комбайна силос? С третьей же стороны, Сенькина никак нельзя оставлять без наказания, ибо он обнаглеет еще больше. Настроение членов правления менялось каждые пять минут.

– Судить! – заявляли они, когда речь заходила о перевернутой машине и недоенных коровах.

– Устроить ему товарищескую темную, и нехай возит силос, а в следующий раз уже судить, только на его место подыскать надо, – перерешали бригадиры, вспомнив, что Сенькина некем заменить.

Петр Николаевич колебался. Отправить Сенькина в район – значит сорвать заготовку силоса и лишиться хорошего работника. Кроме того, за Сенькиным в райцентр наверняка последует его жена свинарка Марья, а может быть, и теща, работавшая на току, и таким образом он лишится еще двух работников.

Размышляя на эту тему, председатель смотрел в раскрытое окно. За окном все было обычно: садилось солнце, мычал пегий телок и рылись в пыли куры. По дороге пробежал мальчишка верхом на стебле подсолнечника.

– Ведут! Ведут! – кричал он.

– Кого ведут, малец? – спросил один из бригадиров, высунувшись в окно.

– Бандитов!

– Каких еще бандитов?

– В лесу поймали! Ух и страшные!

Не успел мальчишка проскакать с новостью дальше, как показалась группа оборванных людей во главе с милиционером. Увидев вывеску на правлении, группа направилась прямо туда. Теперь уже все, кто был в правлении, толпились у окон. Давно никто не видел ничего подобного.

– Может, дезертиров поймали? Брешут, до сих пор дезертиры есть. В газете писали – один двадцать пять лет в норе под полом просидел.

– Молодые для дезертиров-то Может, самодеятельность какая. Циркачи.

Подойдя к окну, молоденький старшина вежливо приложил руку к козырьку.

– Скажите, пожалуйста, могу я видеть председателя колхоза?

– Я…

– У меня к вам дело.

– Заходите.

Стоявший впереди худощавый оборванец подмигнул председателю рыжим глазом.

– Сигареты куришь, гражданин начальник? Может, угостишь? Ну и житуха в колхозе пошла. Хоть перебирайся к вам на постоянное жительство. Да ты не бойся, не задарма прошу. Мы отработаем. Мотя, сбацай нам кукарачу.

Богатырь в донельзя оборванной фуфайке смущенно переминался с ноги на ногу.

– Стеснительный, – пояснил рыжеглазый. – Нос проломить кому-нибудь не стесняется, а кукарачу ему исполнить для тружеников села совестно. Ну, Мотя, давай!..

Оборванец расправил плечи и затопал, бормоча: «А кукурача, а кукарача»… Распахнутые рамы задребезжали стеклами.

– Ну, ребята, а вы что стоите? А кукарача! А кукарача! Трым-татирим-трам-та-та!

Рыжеглазый завихлялся на месте, выделывая ногами черт знает что. Остальные тоже пустились в пляс, подпевая: «А кукарача! А кукарача! Трым-та-тирим-трам-та-та».

Со всех сторон к правлению бежали люди. Возившие силос автомашины останавливались, запрудив улицу. Мальчишки карабкались на силос, чтобы посмотреть сверху, срывались и опять лезли.

– Давай, труженики села, подплясывай! – кричал рыжеглазый. – Разучивай бальный танец «Кукарача»! Танец занесен к нам из далекого Уругвая. Мы идем по Уругваю! Ночь – хоть выколи глаза! Только крики попугаев разрывают трытата-а-а!

Толпа смотрела молча. Только изредка обменивались замечаниями.

– А девка-то… девка… Ну и срамота.

– Рыжий востер. Ишь што делает.

– Этого вместо быка бы трос возить.

Один из смотревших из окна бригадиров до того увлекся представлением, что сунул в рот не тем концом сигарету и теперь чихал и плевался.

– Эй, блондин! – крикнула ему плясавшая девка. – Иди погадаю, сколько центнеров соберешь!

«Блондин» покраснел, плюнул серой слюной и спрятался за спины.

– Ну хватит, ребята. Благодарю вас, граждане, за внимание. – Рыжеглазый раскланялся на все четыре стороны. – Перед вами выступал ансамбль песни и пляски Дома предварительного заключения.

Между тем милиционер пробился в кабинет председателя.

– Уф! Замучился с ними, – сказал он, присаживаясь на лавку и вытирая платком со лба пот. – Всю дорогу вот так. Народ сбегается, мешает уличному движению. На вокзале драку затеяли. Еле ноги унесли. Давайте знакомиться. Старшина милиции Петр Музей. Прибыл к вам с четырьмя заключенными для отбытия пятнадцатисуточного заключения.

– Что… к нам? – удивился председатель.

– Так точно.

– Но они вроде… всегда… в городе отбывали.

– Почин у нас объявили. Теперь часть мелких хулиганов в деревню направлять будем для выполнения сельскохозяйственных работ. Об этом и в газетах писали. Не читали? «Хулиганов – в село» – называется.

– Нет…

– Дескать, в городе и так рабочей силы хватает, а их каждый день по полсотни набирается – вот и помощь сельскому хозяйству. Проезд за свой счет, кормежка – что заработают.